Дэвид Вейс - Возвышенное и земное

– Если что?

– Вы же светский человек. Знаете, как поступают в таком случае.

– Мама, как ты можешь? – воскликнула Констанца. – Никто не относился ко мне лучше Вольфганга, а ты говоришь с ним так, будто он последний негодяй.

– Господин Моцарт так вовсе не считает. Правда, господин Моцарт?

Вольфганг не знал, что и думать. Констанца взволнована, да и сам он очень расстроился.

– Не говорите ничего, о чем впоследствии пожалеете! – предостерегла его госпожа Вебер.

– Между мной и Констанцей не было ничего такого, о чем следует сожалеть.

– Браво! Вот это слова порядочного человека!

– Мама, но он ведь и есть порядочный человек.

– Я и говорю. Интересно только, кто возьмется тебя содержать, когда я умру?

– Вольфганг, прошу вас, не обращайте на матушку внимания. Если захотите меня увидеть, я надеюсь, никакие пересуды вас не остановят.

– Дочь моя забывает, что она еще несовершеннолетняя и не может предпринимать ничего без согласия матери и своего опекуна.

Вольфганг понимал: еще одно слово – и он свяжет себя нерушимыми обязательствами. Он выбежал из дому, далеко не уверенный, увидит ли еще когда-нибудь Констанцу.

Концерт у Ауэрнхаммеров несколько развеял его печаль. Иозефа играла с пониманием и экспрессией, как он ее учил, но Вольфганг смотрел на нее и сравнивал с перезрелой дыней, вот-вот готовой лопнуть и обрызгать его избытком своих чувств. Друзья после концерта окружили его, поздравляли, и он наконец-то отделался от своей напористой ученицы. Князь Кобенцл выразил сожаление по поводу отсрочки «Похищения из сераля»; граф Пальфи заверил Вольфганга: уж если Стефани обещал, что оперу поставят, так оно и будет. Графиня Тун заметила, что исполнение фрейлейн Ауэрнхаммер отличалось удивительным изяществом и со стороны Вольфганга было бы уместно посвятить сонаты своей ученице.

Вольфганг отвел графиню в сторону и спросил, почему она так считает. Графиня Тун объяснила:

– Ее отец многим помог продвинуться в жизни.

– Ко мне он тоже был великодушен, – признал Вольфганг.

– И проявит еще больше великодушия при определенных условиях.

– Вы хотите сказать, мне следует проявлять больше интереса к Иозефе?

– Вам не пришлось бы тогда ломать голову, как заработать на жизнь. К тому же Иозефа весьма музыкальна.

Он чувствовал себя пойманным в ловушку и не знал, что ответить.

– Я ведь стараюсь смотреть на вещи более трезво только из желания вам помочь, Вольфганг, – сказала графиня Тун.

– Но это не по мне. Неужели я должен лгать самому себе?

– А Констанца сумеет дать вам все?

– Мы больше не видимся.

Графиня смерила его скептическим взглядом.

– Вы мне не верите?

– Дело не в этом. Вы слишком порывисты, добры, готовы вступаться за гонимых, в особенности если этот гонимый принимаем образ Золушки.

– Посвяти я сонаты Иозефе, вы мне поверили бы?

– Ауэрнхаммеры купят много экземпляров. Вольфганг несколько приободрился, но настроение его снова упало, как только он объявил о своем решении Ауэрнхаммерам. И дочь, и отец так обрадовались, что Вольфгангу стало не по себе, однако взять свои слова обратно было поздно – господин Ауэрнхаммер не замедлил оповестить всех гостей о решении Моцарта, причем с таким видом, словно получил подарок от самого императора.

Выручил Вольфганга подошедший к нему барон ван Свитен. Они давно не виделись, но Готфрид мало изменился; друзья нежно обнялись и расцеловались. Ван Свитен, занимавший теперь пост председателя придворной комиссии по делам образования и директора придворной библиотеки, хотел познакомить Вольфганга со своим другом, знатоком музыки. Барон Раймунд Ветцлар фон Планкенштерн поклонился Вольфгангу и, когда ван Свитен назвал его полный титул, заметил:

– Барон очень добр ко мне, это новый титул, пожалованный моей семье Марией Терезией – оттого и звучит так пышно.

Вольфганг весело улыбнулся. Ему понравился Ветцлар – моложавость и выразительное, живое лицо барона привлекали с первого взгляда.

– Мне доставило большую радость послушать вашу чудесную музыку, – сказал Ветцлар. – Господин Моцарт, люди всегда восхищаются пением птиц, но, если говорить правду, – куда птицам до вас!

– Вольфганг не мог бы написать плохую музыку, – заметила Иозефа, – даже если бы очень постарался, у него просто не получилось бы.

– Нет, мог бы. – Разве измеришь, сколько душевных переживаний, сколько сил он вкладывает в свою музыку? – Плохую музыку писать гораздо проще, чем хорошую.

– Разрешите с вами не согласиться, – сказал Ветцлар. – Полагаю, для вас отнюдь не проще, господин Моцарт. Слух и вкус – ваша надежная защита.

– Благодарю за любезность. Вы музыкант, барон Ветцлар?

– К сожалению, нет. У меня вовсе нет слуха.

– Но есть вкус, – заметил ван Свитен. – И превосходный.

Иозефа пригласила Вольфганга танцевать, и он сразу приуныл. Танцевать он чрезвычайно любил, но предпочитал сам выбирать партнершу. Двигаться по паркету с Иозефой не доставляло никакого удовольствия. Она касалась его своими пышными формами с коробящей фамильярностью, в то время как Ауэрнхаммер с умиленным лицом наблюдал за ними, словно стал уже тестем. Невидимые узы начинают связывать его с Иозефой, понял Вольфганг; испугавшись, что это может завести слишком далеко, он извинился и, сославшись на нездоровье, откланялся.

В эту ночь Вольфганг не сомкнул глаз. Почему он так одинок и несчастен? Он не мог ласкать женщину, которую не любил, и потому оставался целомудренным. Но он достаточно повидал свет и знал жизнь: не нужно быть Дон-Жуаном, чтобы страдать от искушений плоти. Удобные случаи подворачивались не раз, но грубость женщин легкого поведения ему претила. Да к тому же музыка налагала на него слишком большую ответственность. Перед ним была дилемма. Всем своим существом он желал Констанцу. Но разве можно соблазнить невинную девушку, даже если она неравнодушна к нему? Надо забыть Констанцу, твердил он себе, она лишь романтическая мечта, игра воображения, нужно быть разумным, сохранять хладнокровие. Вольфганг повернулся к стене, но угрызения совести, сомнения, дурные предчувствия и смутные желания терзали его, не давая покоя.

На следующий день Вольфганг пошел повидать Констанцу. Он нерешительно постучал в дверь, не зная, как поступить, если на стук выйдет госпожа Вебер, и облегченно вздохнул, когда в дверях появилась Констанца – она словно поджидала его. Прервав неловкое молчание, Констанца воскликнула:

– Что нам делать, Вольфганг? Мама не велит вам больше сюда являться. – И девушка с плачем прижалась к нему. – Держит меня, как пленницу. Мне здесь не лучше, чем в том серале, о котором вы пишете.

Только сейчас его осенило – из создавшегося положения существует лишь один выход.