Дэвид Вейс - Возвышенное и земное

– Причин немало, – ответил Вольфганг.

– На дорогу мне дают пятьсот гульденов. Если вам такой суммы не хватит, я готов поделиться. Мои потребности очень скромны, а Карл Томас для меня как родной. Сколько вам нужно?

– Нет, нет! Дело не в деньгах!

– Я получаю предложения со всех сторон, Вольфганг, это так чудесно!

А у меня их вовсе нет, с горечью подумал Вольфганг. Почему так немилостива к нему судьба? В чем он провинился? Он не считал себя выше Гайдна, но разве он ниже?

– Как только стало известно, что я свободен, меня пригласил на службу неаполитанский король и другие королевские дворы. Хорошо быть музыкантом и знать, что в тебе нуждаются!

– Вы заслужили это уважение и восхищение. – Никогда не забыть ему очертания твердого подбородка Гайдна, чуть удлиненного, как у Мамы, и ласковые модуляции его голоса.

– Но как же вы, Вольфганг? Ведь в Лондоне вам обеспечен огромный успех.

– Возможно, удастся поехать на будущий год. Или еще через год.

Гайдн печально покачал головой. – Если вы не поедете теперь, вы уже никогда не соберетесь. – Вольфганг так постарел за это время. В волосах появилась седина. С его когда-то добродушного, оживленного лица не сходит горестное выражение. И эта вечная усталость! – Саломон говорит, что Сторейсы, которые преклоняются перед вашим талантом, пользуются в Лондоне огромной популярностью. То же ждет и вас. В чем же истинная причина вашей нерешительности? Может, я разрешу ваши сомнения?

– Если бы! Нет, помощь мне не нужна, просто так уж складываются обстоятельства. Констанца плохо себя чувствует, а вы знаете, она сильно болела в прошлом году. Рисковать ее здоровьем я не могу.

– А почему бы вам не поехать одному? Устроитесь, а потом и ее выпишете.

– Одной ей не осилить такую поездку. А после того как мы потеряли нашего первенца, я дал клятву никогда больше никому не доверять ребенка. Разве что своему отцу, но его уже нет в живых.

Гайдн умолк. Он не соглашался с Вольфгангом. Констанца, казалось ему, порой использует свои болезни в собственных целях, но не дай бог намекнуть другу – это причинит ему боль. Вольфганг должен верить тем, кого он любит, думал Гайдн. Вольфганг рос, окруженный нежной любовью, ей он был обязан всем лучшим в себе, любовь – это та пища, без которой он не может существовать.

– Поездка в Лондон не вопрос жизни или смерти, – сказал Вольфганг.

– Я слышал, Сальери собирается уйти со службы, и ходят слухи, будто да Понте перебирается в Англию.

– С тех пор как умер Иосиф, подобные слухи не прекращаются.

– Если бы только слухи! Леопольд и правда не интересуется музыкой.

– Иосиф, хоть и не был знатоком музыки, каким себя мнил, имел, по крайней мере, представление о контрапункте, а в покоях Леопольда исполняют такую музыку, что собаки и те скоро разбегутся.

– Надеюсь, Вольфганг, эти свои суждения вы не высказываете вслух?

– Нет, разумеется. Но ведь так оно и есть. Отныне все будет делаться по указке Леопольда. Он помазанник божий! О, Габсбурги обладатели божественной власти на земле, редкого дара, которым они сами себя наградили.

– Столь крамольные речи могут вам сильно напортить, Вольфганг.

– А как могу я видеть в них святых, когда всю жизнь имел возможность наблюдать их с близкого расстояния?

– Вы когда-нибудь жалели, что расстались с Колоредо и Зальцбургом?

– Никогда, ни разу! – Вольфганг рассмеялся. – В Зальцбурге до сих пор думают, что музыкант – это осел, на котором ездит архиепископ, для иного он не пригоден, а Колоредо, полагающий, что будет жить вечно, создал себе идеальный двор – без театра, без оперы и, по существу, без всякой музыки.

– Я беру с собой ваши квартеты, посвященные мне. Англичанам они понравятся.

– Чего не скажешь про венцев. Прошлым летом я сочинил три симфонии, но исполнить их никого не уговоришь.

– Позор! – Гайдн был потрясен.

– Моя музыка созревает в тишине. Так я ее лучше слышу.

– Если бы можно было надеяться, что мы еще увидимся…

Гайдн, оптимист по натуре, настроен не менее пессимистично, чем он сам, понял Вольфганг.

– Я боюсь за вас, вы ведь никогда в жизни не путешествовали, почти не знаете языков, ни слова по-английски, а путешествие не легкое для человека ваших лет, – сказал Вольфганг.

– Я над этим немало размышлял и решил ехать.

По пути к дому Моцарта, где Гайдна ждала карета, они рассуждали об обыденных вещах, стараясь скрыть свои горькие думы, но подошло время прощаться, и Гайдн сказал:

– Когда в Лондоне наступят холода и сырость и мне станет одиноко, я буду в мыслях слушать «Фигаро» и другие ваши шедевры, это поможет мне согреться.

– Иосиф, неужели мы расстаемся?

– Вас что-то волнует? Что-то такое, о чем мы не говорили?

Не рассказать ли Гайдну о Констанце, о подозрении, нет-нет да и волнующем душу, что ребенок, которого она ждет, – не его? Нет, не стоит, подумал Вольфганг, это неблагородно, лишено оснований. Лучше поговорить о другом.

– Господу, видно, угодно, чтобы мы испытали величайшее счастье и тягчайшее горе и через это познали бы жизнь.

Гайдн с сосредоточенным видом слушал друга.

– За целый год, папа Иосиф, я сочинил всего лишь два струнных квартета и один струнный квинтет. В восемь лет я сочинял куда больше…

– Нежный Вольфганг, вы не знаете пощады, когда дело касается плохой музыки и плохих музыкантов. Тут вы беспощадны даже к себе. Но, боже мой, до чего вы сострадательны к людям! Имейте же хоть каплю сострадания к самому себе. Вы снова начнете писать. Непременно начнете.

– Было бы слишком жестоко поставить сейчас точку.

– Этому не бывать. Я вернусь из Англии через год-два или вы сами туда приедете, и у нас еще найдется, что показать друг другу.

Но предчувствие, что он видит друга в последний раз, снова завладело Вольфгангом.

– До свиданья… – прошептал Гайдн. Они обнялись.

– Неужели мы больше не свидимся, Иосиф?

– Нет, это было бы чересчур несправедливо! Жестоко! Час прощания пробил. Гайдн уехал.

1791 год начался для Вольфганга более благоприятно. Иосиф Беер, виртуоз-кларнетист, написал ему, что собирается дать концерт в Вене, и добавил: «Вы окажете мне большую честь, господин капельмейстер, если согласитесь принять участие в концерте, целиком посвященном Вашей музыке».

Письмо кларнетиста и вера Гайдна в его талант заставили Вольфганга опять взяться за сочинение музыки. Мысль снова выступить перед публикой зажгла его, и он с головой ушел в работу над первым за три последние года концертом для фортепьяно. А Констанца, которая и впрямь была беременна, сидела рядом, исполненная желания доказать ему свою преданность: он так любил поболтать с ней, когда отдыхал от работы. От Гайдна пришло письмо, друг сообщал о своем благополучном прибытии и умолял Вольфганга приехать в Лондон как можно скорее. Гайдн выражал надежду, что Вольфганг снова взялся за сочинение музыки – на произведения Моцарта в Англии такой огромный спрос.