Жан-Луи Фетжен - Слезы Брунхильды

Увидев, в какое замешательство пришел гонец, Брунхильда отделилась от группы придворных и, улыбаясь, приблизилась к нему. Гонец поспешно сунул руку за пазуху, где лежало письмо, но в тот же момент стражники угрожающе нацелили на него копья, а сеньор, которого он принял за короля, шагнул к нему, наполовину вынув меч из ножен.

— Мессир Готико, — вмешалась Брунхильда, не переставая улыбаться, — этого человека уже обыскали, я полагаю.

Легким движением руки она заставила отойти Готико и стражников и сделала гонцу знак подняться.

— Итак, наш дорогой и досточтимый Григорий присылает нам новости из Тура, — проговорила королева.

Гонец протянул ей свиток. Рука его больше не дрожала, но вид у него был по-прежнему ошеломленный.

— Город атакован, — прошептал он. — Всё в огне: окрестные деревни, фермы…. В Кайноне и Вобриду [12] Кайнона и Вобриду — в настоящее время Шинон и Воврэ. не осталось виноградников — они все сожрали или просто растоптали…

Гонец говорил так тихо, что Брунхильда приблизилась, чтобы его расслышать. Готико прошептал что-то на ухо одному из стражников, затем кивком приказал свите королевы удалиться.

— Граф убит, и на его место они поставили Ледаста? — продолжал гонец. — Того самого, который правил городом во времена Карибера… Бандит и вор с отрезанным ухом… Монсеньору Григорию удалось их утихомирить, но они продолжают опустошать земли на юге…

— Кто «они»? — не выдержав, резко перебил гонца Готико. — Проклятие, о ком ты говоришь?

Гонец указал на свиток, который Брунхильда по-прежнему держала в руках, не разворачивая.

— Монсеньор епископ, я полагаю, обо всем написал, — сказал он, чуть пожимая плечами. — Это те же самые, что и в прошлый раз…

Королева сломала восковую печать, развернула пергамент и быстро прочла послание. Из всех епископов к Григорию Турскому она чувствовала особое расположение. Несколько месяцев назад он был посвящен в сан епископа — церемония проходила здесь, в Реймсе — благодаря ее поддержке. То, о чем он писал Брунхильде, она ни на миг не подвергла сомнению. Растоптанные пашни и виноградники, сожженные фермы, разграбленные монастыри, изнасилования, убийства…

— Это Теодебер, — сказала королева, дочитав послание до конца. — Он повсюду объявляет о том, что пришел отомстить за честь брата…

Полностью поглощенная содержанием письма, Брунхильда не заметила, как изменилось лицо Готико при звуке этого имени. Она не знала об этом, но некогда Теодебер, пробыв в течение года в заложниках при дворе Остразии, был отпущен лишь в обмен на торжественную клятву — никогда не поднимать оружия против Зигебера. Готико сопровождал его в обратный путь и во время поездки еще раз заставил повторить клятву, предупредив о том, что последует в случае ее нарушения. И недавнее нападение Теодебера было не только подлостью и вероломством — для Готико оно было еще и непростительным личным оскорблением.

— Григорий пишет, что армия Теодебера несколькими колоннами двинулась на юг, — продолжала королева. — Кажется, он собирается атаковать Пуатье… Кто у нас в Пуатье?

— Гондовальд, — ровным тоном ответил королевский воспитатель, приблизившись к Брунхильде. — Но этого недостаточно. С ним всего сотня человек. Зато Зигульф недалеко от него, в Бордо. Он может собрать войско и двинуться ему на помощь.

— Нужно предупредить короля.

— Я уже послал к нему стражника Он сейчас с Зигго, референдарием.

Брунхильда медленно опустила руку с пергаментом. Она не отводила взгляда от Готико, словно путник, обхвативший ствол дуба во время бури. Готико был ровесником Зигебера, но казался его старшим братом. От него, так же как и от короля, исходило ощущение силы и непоколебимого спокойствия. Готико кашлянул, улыбнулся и сделал шаг назад с таким очевидным смущением, что Брунхильда, наконец, спохватилась: оказывается, все это время она пристально его разглядывала.

— Нужно приготовить послание для Зигульфа, — пробормотал Готико, пятясь к двери. — Сегодня вечером я увижусь с королем…

Затем он повернулся, задев турского гонца, и поспешно вышел, оставив Брунхильду в некотором замешательстве. Чувствуя, как сильно колотится сердце и стучит кровь в висках под охватывающим голову золотым обручем, королева попыталась успокоиться. Почему она так смотрела на него?.. Она приложила руку к животу, который начинал округляться в третий раз, и медленно направилась, к амбразуре высокого окна.

В те времена мы могли победить, полностью уничтожить этот проклятый род, довести войну до конца, до Руана, до самой постели Фредегонды — и, наконец, обрести покой…. Снова, уже в который раз, Хильперик поднял оружие против нас и снова был разбит и унижен. И снова, в который раз, Зигебер его простил. Это было, чересчур, великодушно… Я узнала эту новость в Метце, вскоре после рождения моей второй дочери, Хлодосинды. По какому-то дьявольскому совпадению Фредегонда тоже была беременна. Может, быть, поэтому Хильперик не осмелился идти до конца. Или просто из слабости. Из страха умереть…. Я догадываюсь, что он тогда испытывал, потому что мне вскоре предстоит такая же участь — завтра, через два-три дня или чуть позже…. Единственная разница между нами в том, что мне больше нечего терять — по вине этих псов, я уже лишилась всего…. Я потеряла мужа, я потеряла человека, которого любила, потеряла моих детей, а потом и внуков, моих верных сторонников, мои земли, мое королевство, мои богатства…. Более того, я утратила всякую надежду на счастливую жизнь — и все из-за великодушия Зигебера. Возможна ли более жестокая ирония высших сил? Бог пожелал, чтобы Зигебер был хорошим человеком, чтобы в его сердце было столько же любви и милосердия, сколько в сердце его брата — зависти и ненависти. Если бы Зигебер нашел в себе силу — или даже слабость — убить своего врага, а не помиловать его вопреки всеобщему желанию, наша жизнь была бы совершенно иной, и, может статься, он был бы рядом со мной даже сейчас, в этот самый момент… Но, Зигебер был хорошим человеком.

Я улыбаюсь сейчас, когда пишу эти строки. Я вспоминаю, с какой нежностью он склонялся над детьми, какое спокойствие исходило от него в любых обстоятельствах…. Я хотела бы любить его так же, как он любил меня.

Всю ночь бушевал ветер, но к утру стих. Хильперик проснулся среди такой давящей тишины, что ему потребовалось несколько мгновений, чтобы собраться с духом, узнать саманную [13] Саман — смесь глины и соломы. (Примеч. пер.) хижину, в которой он обитал последние три дня, и вспомнить, что он здесь делает. Со стоном потянувшись, он поднялся с убогой соломенной постели и резко встряхнул плащ, в который укутывался на ночь. Солома воняла и кишела паразитами. Вонял весь этот убогий поселок, вплоть до фруктового сада, где грудами лежали яблоки, предназначенные для приготовления сидра; эти фрукты и дали поселку его название — Авелу [14] Havelu — «яблоня» на галльском языке. . Поселок состоял всего лишь из нескольких стоявших среди деревьев хижин, при появлении войска брошенных жителями, слишком невежественными, чтобы знать, что это войско их собственного короля.