Георгий Гулиа - Фараон Эхнатон

— Любишь… Любишь…

Произнося эти слова — в некотором роде священные для него, она сладко потягивалась. Как дитя. Точно ее никто и не любил никогда. Точно в первый раз испытала она это чувство.

А он еще раз убедился в ее превосходстве. Он походил на мальчика, попавшегося на мелкой шалости: чувствует угрызения совести и тем не менее не желает признать вину за собою…

— Не надо, — сказал он твердо, — не будем спорить. Но я клянусь богами, что напомню тебе это раннее утро и твои слова.

Она прикрыла лицо ладонями. Словно застеснялась чего-то…

Бывший каторжник осторожно подошел к ней и поглядел на нее сверху. Точно на живительный родник, бьющий в пустыне. Но нет, нельзя отвлекаться ни на мгновение! Что-то будет вечером? В домике парасхита Сеннефера. По дороге в Город мертвых. А женщинам — что? У них сердце на первом месте. И душа. А разум часто ютится где-то на задворках. В укромном уголке.

Ка-Нефер обворожительно красива. Настоящая женщина! Телом. Лицом. Руками и длинными, как у серны, ногами…

Он медленно отвернулся от нее, быстро — чуть не бегом — подошел к стене и прислонился к прохладному кирпичу. Чтобы остыть немного… А она, не видя его, но все досконально чувствуя, повторяла:

— Любишь… Любишь… Любишь…

— Замолчи, — взмолился он.

— Любишь.

— Я прошу тебя.

— Любишь.

— Я убегу из этого дома.

— Любишь.

— Будь по-твоему. Только замолчи!

— Хорошо, — согласилась она.

Он зафыркал. Будто вытащили его из воды. Будто успел побывать в пасти крокодила. Его била мелкая, неприятная дрожь. Он сел на пол… И услышал голос, доносившийся с небес:

— Не скрою, Нефтеруф, ты вошел в сердце мое. Ты выжег на нем клеймо свое, и я теперь уже никогда не потеряюсь. Если пожелаешь найти меня. Если пожелаешь шевельнуть пальцем — пойду за тобой и не оглянусь на порог дома своего. Ибо душа моя — с тобой. Вот говорю я, и только боги в свидетелях. И если захотят они внять моей просьбе — я буду счастливейшей из женщин.

Это была речь сильной, рассудительной и любвеобильной. Теперь ему уж не совладать со своим чувством, которое — видят боги! — сдерживал, согласно клятве, данной, там, во глубине гор. Он сказал тогда: «Ты, Нефтеруф, никогда не познаешь никаких радостей — ни духовных, ни телесных, — пока не отомщены твои родные, пока не отомщено оскорбление, нанесенное единственным человеком — фараоном Эхнатоном! До того ты не познаешь ни радостей, ни смеха, ни любви, без которых человек — не человек!» Так говорил себе Нефтеруф, добывая золото для казны владыки Кеми. Может быть, он отступил здесь, в Ахетатоне, от клятвы своей?

— Ка-Нефер, твой дом стал мне кровом и защитой в бедственном положении, когда я вынужден даже имя свое скрывать от людей Я клялся под землей. Я отринут от радостей до поры… Разве изменилось что-нибудь, чтобы нарушить клятву? Разве не продолжает властвовать фараон в Ахяти? Разве по-прежнему не попираются права великого города Амона — Уасета? Все, все по прежнему! Не изменилось ничего, кроме того, что Нефтеруф бежал из заточения, бежал для того, чтобы исполнить волю богов…

Все это он высказал пылко, как юноша, убежденно, как муж многоопытный. Но он ни разу не возвысил голоса. Ни разу не пошевелил рукой, дабы подкрепить жестом свое слово Он говорил так, словно повторял давно заученную, хорошо запомнившуюся молитву. Он уже сидел ровно, как фигурка ушебти. Едва шевелил губами. Ка Нефер с трудом улавливала его слова. И когда Нефтеруф сказал все — на одном дыхании, хозяйка дома молчала долго-долго.

«…Он очень уязвлен. Он очень несчастен в своем положении. Долго мытарился, но верил. Верил в судьбу свою, которую предопределяют боги. Ему предназначена великая судьба, ибо Нефтеруф достоин ее. Пусть тьма окутывает его путь, пусть он пока унижен и принужден скрываться наподобие летучей мыши. Разве сильные не добьются своего? Разве не для них существует земля? Не для робких, но сильных, умеющих идти в потемках и находить свою дорогу…»

Он ждал ее слов. Что скажет эта прекрасная дама, запечатленная в гипсе и камне многих ваятелей?

Но в это самое мгновение вошел Ахтой — свежий, отоспавшийся, умытый. Он приветствовал госпожу дома и ее гостя. Был полон сил и желания работать.

Ахтой с радостью сообщил (точно об этом шел разговор только что):

— Наш учитель и начальник Джехутимес нашел черточку, которая оживила лицо ее величества. Он взял резец и провел маленькие бороздки в уголках губ. И живой камень — каким и было изваяние, вышедшее из-под его рук, — окончательно ожил. И кто бы ни посмотрел на портрет ее величества, не может не произнести похвальных слов.

— Это хорошо, — бесстрастно сказала его жена.

— Еще бы! Любимая наша царица как бы снова возведена на престол. На этот раз не жрецами, но ваятелями.

— Это так, — подтвердил Нефтеруф. — Я чуть было не выронил из рук сосуд с водой, когда увидел каменное изваяние, подобное живому существу.

За завтраком Ахтой продолжал восторгаться скульптурой. Однако она еще не окончена. Недостает царственной короны, которую мастерит Ахтой. Но пройдет время, и корона будет готова. Мир удивится мастерству Джехутимеса…

— Да? — обронила Ка-Нефер.

— Разумеется! — подтвердил Ахтой. Он поднял высоко кусок жареного гуся. — Я клянусь вот этим сладчайшим куском!

— До того ли сейчас царице, Ахтой?

Ахтой перестал жевать. Вопросительно уставился на Ка-Нефер. И сказал, обращаясь к Нефтеруфу:

— Она, как видно, совсем похоронила царицу.

Нефтеруф пожал плечами: это не его ума дело…

— Ты что-то хотел сказать, Нефтеруф?

— Я? Нет, ничего. И что мне говорить? Мое дело — маленькое: поди принеси воды! Помоги замесить глину. Вот мое дело. И еще: поскорее избавить вас от себя, чтобы самому стать на ноги.

— Слышишь? — обратился к жене Ахтой. — Наш гость, как видно, недоволен нами. Ему не терпится покинуть нас.

— Это правда? — Ка-Нефер сделала вид, что удивлена.

— Правда, но не совсем, — сказал бывший каторжник. — Мне хорошо здесь. И даже слишком. Это и служит причиной…

— Хорошее отношение к тебе — причина?! — вскричал Ахтой.

— Да. Не стоит испытывать терпения милых хозяев…

— Выпьем вина, — предложил Ахтой. — Оно улучшит состояние духа.

Нефтеруф не заставил себя упрашивать. Он прильнул к чарке, точно изжаждавшийся бородатый азиат.

Вскоре Ахтой и Нефтеруф покинули дом: их ждала работа в мастерской Джехутимеса.

Появление Шери в хижине Сеннефера было неожиданным. Парасхит даже не поверил своим глазам. Шери был без парика — пыльный и усталый, как каменотес. Его квадратное лицо, угловатые челюсти, ровный — без выступа — подбородок выдавали прежнего Шери — аристократа, человека воли и ума. Прямо с порога он объявил: