Перл Бак - Императрица

И вот когда она боролась с такими мыслями подобно тому, как птица бьется о прутья клетки, Цыси вспомнила о королеве, об английской королеве Виктории, о которой когда-то рассказывал принц Гун. Ах, какая же она счастливая, ведь ей довелось выйти замуж за любимого человека! Но с другой стороны, королева Виктория не была ни наложницей, ни вдовой императора. Рожденная занять свой трон, королева могла возвысить любимого и посадить рядом с собой. Но ни одна женщина не могла быть рождена, чтобы занять трон Дракона, она мола только захватить его сама.

И таким образом, сказала себе Мать императрица, я намного сильнее английской королевы. Я захватила свой престол… Но разве в силе может найти утешение женщина? Цыси лежала в своей огромной кровати и не смыкала глаз. Караульный дважды ударил в гонг, а это значило, что полночь прошла уже два часа назад. Императрица оставалась недвижимой. Боль растекалась по всему ее телу, глубоко в груди жестко схватывало дыхание. Так почему же она не до конца была женщиной? Почему не хотела отказаться от трона и стать женой того, кого так любила? Что за гордость владела ею и заставляла стремиться к еще более высокой власти? Держалась династия или рушилась — что за дело было ей, женщине?

Она наконец-то увидела саму себя — по-женски слабую в тайных потребностях и желаниях, однако по-мужски сильную в страсти к чему-то большему, чем любовь. Власть и гордость от того, что стоишь выше всех, тоже были ей нужны. Но уж в любви-то к своему сыну она проявляла свою женскую сущность? И ее неумолимое «Я» отвечало своей хозяйке, что, пусть он для нее оставался самым что ни на есть ребенком, а она ему — матерью, все-таки за их кровной близостью стояла еще и иная связь. Он был императором, а она — Матерью императрицей. Простых радостей материнства оказалось мало. О, что за проклятая женщина, рожденная с таким сердцем и с таким умом!

Она перевернулась на подушке и заплакала от жалости к самой себе. Я не могу любить, думала она, не могу любить без оглядки, чтобы согласиться уступить этому чувству. Почему же? Потому что я знаю себя слишком хорошо. Если бы я попыталась отдаться только любви, то мое сердце умерло бы, а если я все отдам, то у меня не останется к Жун Лу ничего, кроме ненависти. Но я люблю его!

Караульный опять ударил по своему бронзовому гонгу и прокричал:

— Три часа пополуночи!

Еще некоторое время она размышляла о любви и плакала, когда эти мысли становились слишком печальными. Предположим, что, женив Жун Лу, ей удастся уговорить его, и они станут встречаться в какой-нибудь тайной комнате в забытом дворце. Сторожить сможет ее евнух Ли Ляньинь, она этому плуту хорошо заплатит, а если засомневается в его верности, то одно лишь слово императрицы вонзит кинжал ему в сердце. Если раз за всю жизнь, если два раза или, может, даже больше, она сможет прийти тс любимому только как женщина, то почувствует себя счастливой. Разве она не владеет его сердцем?

Ах, но удастся ли его сохранить? Пока она сидит на своем троне, другая женщина будет лежать в его постели. Разве сможет он, будучи мужчиной, всегда помнить, что любит императрицу, а не ту женщину, что держит в своих объятиях?

От неожиданной ревности слезы у Цыси сразу высохли. Она приподнялась на кровати и отбросила шелковое покрывало. Подтянув колени и опершись на них лбом, императрица закусила губу и зарыдала — молча, чтобы ее не услышала служанка.

Караульный снова пробил в гонг и выкрикнул:

— Четыре часа пополуночи!

Истощенная горестным плачем, императрица лежала без сил. Такой она родилась — женщиной и больше, чем женщиной. А теперь погибала под тяжестью своего великого духа. На ресницах у Цыси опять задрожали слезы.

Откуда-то из глубины к ней пришло неведомое чувство. Гибель? Если она позволит себе стать жертвой собственной любви и ревности, то вот это и будет настоящей гибелью, ибо гибнет тот, кто оказывается недостойным собственного величия.

— Однако как я сильна! — пробормотала императрица.

Да, она найдет утешение в силе. Слезы снова высохли, к ней вернулась прежняя могучая вера в себя. Цыси устроила смотр своим мыслям и отделила в них истинное от ложного. Воображать тайную комнату в каком-то забытом дворце! Безумие, прихоть, напрасные мечты! Родич никогда не примет такого снисхождения. Если она не оставит ради Жун Лу все, то гордость не позволит ему стать тайным любовником императрицы. Однажды — да, такое случилось, но только однажды, когда родич был еще совсем юным. В тот давний день он оказался девственником. Что ж, первый плод принадлежал ей и сохранится как воспоминание, которое не следует постоянно лелеять, а надлежит сокрыть как вечное и незабвенное. Но больше родич не уступит.

И тут императрице пришла в голову такая неожиданная мысль, что поразила ее саму. Пусть она не может любить мужчину так, чтобы бросить все и идти за своей любовью. Пусть будет так, ибо такой она родилась. Однако разве не осчастливит она Жун Лу, позволив любить ее всем сердцем и вкладывать эту любовь в свою службу?

Может быть, подумала императрица, лучше всего мне любить родича, принимая его любовь и находя в ней прибежище.

Эта мудрая мысль принесла измученной женщине долгожданный покой, и волнение ее сердца улеглось.

Снова прозвенел гонг, и императрица услышала утренний зов караульного.

— Рассвет, — пропел он, — и все хорошо.

Она назначила день свадьбы на ближайшее время. Пусть это событие произойдет скорее, чтобы скорее стать свершившимся! Однако дама Мэй не могла быть выдана замуж из императорских дворцов, пусть даже девушка и не имела другого дома.

— Вызови главного евнуха, — приказала Мать императрица Ли Ляньиню, который молча стоял на своем обычном месте возле дверей императорской библиотеки. Уже четыре дня Цыси провела, уединившись в этом зале и отвлекаясь лишь для того, чтобы отдать приказание. И теперь евнух поспешил со всех ног. Между тем Ань Дэхай находился в своих покоях и радовался предполуденному завтраку, состоявшему из нескольких видов мяса. Царедворец ел со вкусом и не спеша, ибо с тех пор, как умер его господин, этот человек утешался наслаждениями. Но сейчас ему пришлось немедленно подчиниться вызову.

Когда главный евнух предстал перед Матерью императрицей, та подняла глаза от книги и, увидев его, заговорила с большим неудовольствием:

— Вы, Ань Дэхай, как вы смели дойти до такой распущенности?! Клянусь, даже в эти траурные дни вы подрастолстели!

Евнух прикинулся опечаленным.

— Почтенная, я полон воды. Уколите меня, и потечет жидкость. Я болен, ваше величество, а не жирен.

Цыси выслушала его оправдания с тем своим строгим видом, какой обычно принимала, желая попрекнуть кого-либо нижестоящего. Ничто не ускользнуло от глаз императрицы, и хотя ум и сердце высочайшей дамы были заняты в этот день ее собственными тайными бедами, оЯа смогла, как обычно, уделить внимание и мелкому вопросу — прибавившемуся весу главного евнуха.