Морис Юлет - Ричард Львиное Сердце

Вот компания как раз по душе принцу Джону! Сам он ближайший к английскому престолу, считался отличной скамейкой. И он чувствовал свое щепетильное положение: куда ни повернись, все ему льстило. Маркиз находил его весьма полезным: принц не только был в лучших, чем он, отношениях с Филиппом, но и лучше понимал его.

Джон знал, что у короля-причудника было два больных места, и знал, которое было ему, pardieu (черт возьми), больнее. И вот Конрад своими толстыми пальцами прикасался к живому мясу самомнения Филиппа, а под ним бередил рану на этом гордом теле. О, нестерпимое оскорбление всему дому Капета, этот высоченный анжуйский разбойник взял, а потом отверг дочь Франции, да еще свистнул тебе идти воевать на Восток. Как видите, принц Джон знал, где и что плохо лежит.

Буря разразилась, когда король Ричард опять вернулся в Шинон. Король Филипп прислал к нему своих послов: Гильома де Бара, епископа из Бовэ и Стефана из Мо, дабы потребовать от него вассальной присяги за Нормандию и за все французские лены. Пока все шло гладко: король Ричард был вежлив и кроток — насколько это было возможно для такого крутого дельца. Он был согласен присягнуть Франции за Нормандию, за Анжу и за все прочие земли в назначенный им день.

— Но, — прибавил он спокойно, — я ставлю условием, чтоб это происходило в Везеле, когда я прибуду туда с моими войсками, готовыми к походу на Восток, а он — со своими.

Послы принялись говорить между собой; а Ричард сидел неподвижно, вытянув руки на коленях, но вот епископ из Бовэ, скорей воин, чем поп, выступил из среды своих товарищей и произнес такую замечательную речь:

— Прекрасный государь! Наш августейший король весьма обижен, что вы так долго откладываете бракосочетание, торжественно условленное между вашей милостью и его сестрой, мадам Элоизой. А посему…

Мило, свидетель этой сцены, говорит, что он вдруг заметил, как его господин прищурил глаза, да так, словно их и не было у него, а есть только «глазные впадины и зрачки, как у статуй». Епископ Бовэ, по-видимому, этого не замечал. Он продолжал закруглять:

— А посему наш король и повелитель желает, чтобы этот брак был совершен прежде, чем он отбудет в Акру [49] Акра — русское произношение; на Западе ее называли, как в Библии, Акконом; это одна из лучших гаваней Сирии и приступит к блаженному делу в тех краях. Но есть еще и другие дела, подлежащие решению, например, права блистательнейшего маркиза Монферратского на священный престол Иерусалимский, в чем мой господин уверен, ваша милость, последуете его желаниям. Таково это дело; но есть еще много других дел.

Король встал и промолвил:

— Даже чересчур много, епископ Бовэ, на мой аппетит, который теперь у меня совсем плох. Спорить лам нечего. Скажите вашему господину, что я воздаю каждому должное почтенье. Если же он сам своим поведением докажет, что ему не следует отдавать почтения, не я буду виноват. Что же касается маркиза, то для него я никогда не буду добиваться никакого королевства и удивляюсь, что король Филипп не может остановить свой выбор на ком-нибудь получше, чем на человеке, единственное название которому — сутяжник, я не может найти себе лучшего союзника, чем негодяй, оклеветавший его сестру. Относительно же этой злополучной мадам, я готов поклясться на святом Евангелии, что скорей женюсь на самом короле Филиппе, чем на ней; ему самому это очень хорошо известно. Я готов к отъезду во исполнение своих обетов Богу. Пусть же ваш господин поступает, как ему угодно. Он говорит мне, что он — плохой мореход; но должен ли я думать, что он и плохой воин? А если так, то, ввиду такой священной цели, каким же христианином, каким королем должен я его считать?

Все дипломатические ухищрения епископа из Бовэ иссякли, он страшно покраснел и больше ничего не мог сказать. За него де Бар счел нужным вставить.

— Подумайте, прекрасный господин мой: ведь маркиз Монферратский мне сродни!

— О, я думаю об этом, де Бар, — ответил король. — И мне вас очень жаль. Но я не отвечаю за прегрешения ваших предков.

Яростно сверкнул кругом де Бар, как бы в надежде найти ответ в стропилах крыши.

— Господин мой! — начал он опять. — На нас возложена обязанность высказать мнение всей Франции. Наш повелитель весьма расстроен этой историей с его сестрой; да не он один, а и все его союзники. К ним да будет благоугодно вашей милости причислить и моего господина, графа Джона де Мортена.

Он сделал бы гораздо лучше, если бы оставил Джона в покое. Глаза Ричарда загорелись, а голос стал резать, как ножом:

Ну, пусть брат мой Джон и берет ее себе: благо он знает, в чем она права и в чем виновата. Что же касается лично вас, де Бар, вы отвезите своему господину ваши пустые разговоры и передайте ему, на придачу, что я никому не позволю предписывать мне браки.

С этими словами он закончил аудиенцию и не пожелал больше видеть никаких послов. Дня два или три спустя они уехали с тем же, с чем приезжали.

Немедленным следствием всего этого, как вы, вероятно, уже догадались, было путешествие Ричарда по пути к Наварре. Он был в таком негодовании, что даже сама Жанна не осмеливалась с ним заговорить. Как и всегда в таких случаях, когда сердце его перевешивало рассудок, он действовал теперь один и живо. Мы в сердце своем скапливаем всякие чувства, как самые возвышенные, так и самые низкие, как самые пылкие, так и самые холодные. Это зависит от дел. Вот и нашему королю приспели тогда разные дела в Гаскоии. Его вассал, Гильом де Кизи, ограбил богомольцев; Гильома необходимо было вздернуть на виселицу. Ричард скорым шагом отправился в Кагор, повесил Гильома прямо перед его собственным замком, а затем написал письмо в Пампелуну к королю Санхо, приглашая его на совещание «по поводу многих дел, касающихся Всемогущего Бога и нас самих». Так он написал, а король Санхо не нуждался, чтоб ему ставили точку над i. Мудрец тотчас же с большой пышностью двинулся в путь, не забыв прихватить с собой и свою девственницу

В тот день, когда ожидалось его прибытие, король Ричард слушал обедню в самом нехристианском настроении. Для него не существовали никакие Sursum Corda. Он стоял коленопреклоненный, но словно каменное из ваяние, весь косный, холодный, он не двигался, не говорил. Как различно стоят у порога скорби женщины и мужчины! Неподалеку от него опустилась на колени графиня Жанна, снова, так сказать, на руках своих вознося к Богу свое истекающее кровью сердце. Величие этой странной жертвы придавало ей блеск огненного опала. Она была в полном упоении; губы ее были раскрыты, глаза полузакрыты; она прерывисто дышала; сердце ее трепетало. Мудрствовать над такими вещами не приходится: любовь прожорлива; она одинаково рождается и во дни воздержания, как и во дни излишеств. Пост влечет за собой видения, трепет, обмороки и все такое — эти сладкие извращения чувств. Но знаете, у Жанны упоение вообще проистекало из иного источника. У нее была своя твердая, верная надежда, и она одна знала, что знала, а другие и не подозревали. Она могла высоко держать голову, тая в себе эту ношу. Ни одна женщина в мире не завидует похитившей ее место, пока она носит свое звание у себя под сердцем. Но об этом скажем подробнее потом.