Владимир Нефф - Императорские фиалки

— Я уже давно поджидал такого случая, — весело говорил он, — и наконец дождался. С точки зрения закона, уголовного кодекса Недобыл безупречен, но не с моральной точки зрения. Отчего вы так грустны в столь прекрасный, благодатный день?

— Ну и прекрасный, ну и благодатный! — резко ответила Бетуша. — Моя сестра Гана еще долго будет вспоминать об этом дне с горечью и возмущением. Пан Гафнер, неужели вы не понимаете, как неприятен был этот инцидент для нее, хозяйки дома? Неужели не отдаете себе отчета, что навсегда закрыли себе доступ в ее салон? И может, собираетесь по-прежнему бывать там, зная, что вы — нежеланный гость?

«Я упрекаю его, — думала Бетуша, — точно имею на это право, словно между нами не только светские отношения. Несчастная я, несчастная и невоспитанная».

— Ваша сестра может быть спокойна, я к ней не приду, — возразил Гафнер. — Мне больше незачем туда ходить. Однажды я из любопытства откликнулся на приглашение пана Борна, а потом уже приходил туда по иной причине.

Последние слова он произнес тихо и проникновенно, — так с Бетушей до сих пор никто еще не разговаривал, — и этим сильно взволновал и смутил ее.

— По какой же причине? — спросила она, робко подняв на него глаза.

— Ради вас я бывал там, мадемуазель Бетуша, ради вас, чтобы любоваться вашим обаянием, которое так прекрасно сочетается с вашим необычайным, очаровательным душевным благородством! Я горячо полюбил вас, мадемуазель Бетуша!

— Что вы говорите, что вы такое говорите! — в ужасе воскликнула она, покраснев до самой шеи. — Я порядочная девушка, мне не подобает выслушивать такие слова от женатого человека.

— Я уже не женат, я овдовел, — ответил Гафнер, замедлив при этом шаги. — Я полагал, что моя неверная жена жива, но несколько дней назад узнал от директора странствующей труппы, с которой она разъезжала, сопровождая своего любовника, что полгода назад глаза ее навеки закрылись. Теперь, когда сковывавшие меня узы, созданные тиранией церкви и государства, разорваны, я свободен, и потому разрешите мне почтительно просить вашей руки.

«Это невозможно!» — подумала она. Сердце ее на мгновение замерло и тут же забилось сильнее прежнего.

— Я думаю, что не должен выжидать формального окончания траура, ведь для меня жена умерла гораздо раньше, чем полгода назад, — продолжал он. — Что вы мне ответите, мадемуазель Бетуша?

Она посмотрела на него в каком-то блаженном смятении — не могла поверить столь внезапной, крутой перемене положения, боялась проснуться и понять, что все это сон, или увидеть, что между ними снова возникло какое-то непреодолимое препятствие.

«Что ему ответить? — думала она. — И как он может ожидать, что я, внезапно очутившись в такой новой ситуации, сразу скажу нечто, столь решительно меняющее всю мою жизнь?»

— Я пока ничего не могу сказать вам, пан Гафнер, — прошептала Бетуша. Они как раз, по обыкновению, вышли с оживленной Малой площади на Ильскую улицу, такую узкую и тихую, что она опасалась, как бы ее слова не долетели до какого-нибудь открытого окна. — Я ничего не могу сказать, пан Гафнер, пока не поговорю с родителями и не попрошу у них разрешения.

Это были слова, достойные дочери доктора прав Моймира Вахи, целомудренные и сдержанные, слова послушной и прекрасно воспитанной девушки, обнадеживающие и все же ни к чему не обязывающие, слова вполне пристойные. И все-таки Гафнер был удивлен, даже разочарован этим ответом; ему показалось, что созданный им образ Бетуши дрогнул и расплывается; так брошенный в реку камешек порой искажает очертания отражавшихся в тихой воде берегов.

— Благодарю вас за ответ, не полностью отрицательный, не лишающий меня надежды, — сказал он, — я вполне уважаю ваше желание подумать. Мы люди зрелые, в серьезных случаях нам не подобает действовать слишком поспешно и опрометчиво. Но, при полном уважении к вам, разрешите остановиться на одной, несколько странной детали в вашем ответе. Я вполне понимаю, что вы хотите все обдумать. Понял бы даже, если бы хотели посоветоваться с родителями. Но вы говорите, что хотите просить у них разрешения. Ведь вы сказали это несерьезно, мадемуазель Бетуша?

Теперь пришел черед удивляться Бетуше.

— Почему — несерьезно? — широко открыв глаза, спросила она. — Конечно, серьезно. Разве девушке не следует слушаться отца и матери?

Он неопределенно усмехнулся и покачал головой.

— Сколько вам лет, мадемуазель Бетуша? Недовольная и смущенная, она покраснела и подумала: «А все-таки он неотесан».

— Если вы считаете, что мужчине подобает спрашивать у девушки, сколько ей лет, — холодно произнесла она, — пожалуйста, я вам охотно отвечу, не вижу в этом ничего постыдного. Я старая дева, пан Гафнер. Мне уже двадцать пять лет, двадцать пять лет и два месяца.

— Вы не старая, но, как я правильно предполагал, совершеннолетняя, — сказал Гафнер. — Вы незамужний, свободный человек, вы работаете, вы эмансипированная женщина, которая не побоялась пренебречь предрассудками своего класса и не посчиталась с мнением обывателей.

— Что я сделала? — удивилась Бетуша. — Я не побоялась…

— …пренебречь мнением обывателей, — повторил Гафнер. — И это мне в вас больше всего нравится.

— Это вам во мне больше всего нравится? — переспросила она уязвленно.

— Я не поэт и не искушенный покоритель женских сердец, мадемуазель Бетуша. И все-таки мне кажется, что я совершенно ясно сказал, меня привлекла, очаровала и гармония вашей личности. Но сознаюсь, я не заинтересовался бы вами, не привязался бы к вам всеми помыслами и чувствами, если бы не думал, что вы способны понять и разделить мои идеалы.

— А какие они, ваши идеалы, пан Гафнер? — спросила Бетуша.

Под его унылыми темными усами промелькнула улыбка, и он, не отвечая, некоторое время испытующе смотрел на Бетушу.

— Я полагал, что вы полностью уяснили сущность моих идеалов из незабываемых для меня разговоров, которые мы столько раз вели, шагая, как сейчас, по староместским улочкам. А тем более сегодня, в салоне вашей сестры. Недобыл отлично понял, что я социалист, а вы этого не поняли или только притворяетесь?

Бетуше показалось, что мир вокруг потемнел — так бывает в ярко освещенной комнате, когда сквозняк вдруг задувает половину свечей, — у нее подкосились ноги, как после долгого пути. Социалист… Да, Недобыл назвал его социалистом, но она сочла эти слова грубым, необоснованным оскорблением, а он, Гафнер, спокойно сознается в этом. Парижские социалисты, как говорил Недобыл, вешали на фонарях парижских Борнов, парижских Смоликов, парижских Недобылов, и он, Гафнер, один из них! Вот оно, препятствие, которого Бетуша опасалась с той самой минуты, когда Гафнер признался ей в любви и просил ее руки, вот оно стоит перед нею — мрачное, неодолимое, превосходящее самые худшие ее опасения. Бетуша вдруг почувствовала страшную усталость; не сожаление, а просто желание умереть, уснуть, одно из двух, все равно что, только бы забыть об этом нелепом мире.