Михаил Ишков - Навуходоносор

Ночью при свете ламп, заправленных выжимкой из напты, царица Вавилона ушла к судьбе.

Царь находился рядом, все также глуповато кривил рот. В последнее мгновение не выдержал, вышел из спальни, устроился в нише возле Рахима и, как только ему сообщили новость — подошла служанка и на немой вопрос повелителя легонько кивнула — разрыдался. К постели матери привели повзрослевшую уже Кашайю и младшую сестренку (предположительно, ее имя было Эанна), затем усопшей занялись жрецы храма богини Нинмах.

Спустя две недели покинул светлый мир и Бел-Ибни. Ушел тихо, во сне. Было ему от роду чуть более восьми десятков лет. По обычаю его похоронили на родном подворье, рядом с отцом и матерью.

Вот какие звуки долгие годы не давали покоя слепому пленнику, заключенному в дом стражи после взятия Иерусалима и разрушения храма Господня. Это неясный, то ли блеющий, то ли хрюкающий, перезвон проникал в его каморку в ночь между шестым и седьмым днем празднования Нового года. Долгие годы Седекия недоумевал, что бы мог означать этот рокот, напоминающий шум моря. Только спустя несколько лет после того, как он угодил в темницу и получил разрешение кричать в дни праздника, бывший правитель Иудеи осмелился спросить стражника, приносившего ему еду и воду, что там творится на улицах Вавилона, по какому поводу этот шум?

Тот ответил не сразу — видно, колебался, стоит ли нарушать запрет на разговоры со слепцом, потом все-таки решился.

— Завтра день спасения Мардука…

Его голос во тьме прозвучал так загадочно, так необычно, словно во вселенную, выстроенную в мозгу несчастного узника, прорвалось что-то могучее и чужеродное. Весть ниоткуда? Ни от кого? Из иной запредельной дали? Седекия настолько опешил, что в первое мгновение даже слова в ответ не мог вымолвить. Наконец собрался с силами.

— День спасения Меродаха?.. Кто же там ропщет?

Он напрягся — неужели не будет ответа? Неужели незнакомый человеческий голос был рожден в его окончательно облысевшей голове, где родятся и должны родиться мысли, какого бы мнения на этот счет не придерживались изверги-вавилоняне?

— Что ропщет? Свиньи, что же еще! Кто же смеет противиться богам, как не эти мерзкие и грязные твари! Их гонят в Вавилон, чтобы завтра принести в жертву. Вот уж нечистая сила, эти свиньи, но мясо — объедение! Завтра весь город его отведает…

Свиньи, конечно, самые грязные животные на свете. Это понятно, того же мнения придерживались жители Иерусалима и сам Седекия, созидатель единичной, наполненной беспросветной тьмой вселенной — эх, кабы ему еще и Слово! — но ропот зачем?

— Сколько же их пригоняют?

— Много, глазом не охватить. С десяток тысяч будет…

Спаси его Боже! Что же это за город, в котором люди смогли возвести висячие сады и пригнать на убой сразу десять тысяч свиней?!

Разговор на том увял, а пленник, устроившись на ложе — познав тайну звука, его уже не тянуло к щели — прикинул, как было бы ладно, если в бытность свою правителем цветущей, Богом отданной его народу страны, он не поддался бы на уговоры Делайи и Гошеи и не решился связать свою судьбу с Псамметихом, сыном Нехао. Жировал бы сейчас в Соломоновом дворце, отмечал бы пасху — достойно, без всяких подобных звуков, в посте и молениях. Теперь лежи и вздыхай…

Все — от жадности! От нежелания делиться с далеким и, казалось, наконец присмиревшим волком большими жирными кусками, которыми одаривала его плодородная земля Палестины. Десять мирных лет! Стоит только задуматься, голова кругом идет! Как возросли торговые обороты, на какие богатые урожаи расщедрился Господь для своего народа, насколько выгодно было посредничество в контрабандной торговле, которую вел с восточными землями так и не склонивший головы перед волком Тир. Это было золотое дно, только черпать из него приходилось украдкой, постоянно озираясь, как бы писец из Вавилона не пронюхал о богатой жиле. Конечно, с писцами и контролерами из Вавилона тоже можно было договориться. Но не сразу! Сначала приходилось искать подходы, потом осторожно, через пятые руки подсунуть им что-либо из самоцветов, вправленных в золото или серебро. Иерусалимские ремесленники были особенно искусны на подобные безделушки. Потом уже можно чем-нибудь более существенным одарить. Наконец, договаривались о проценте, и тут на тебе — сменившего гнев на милость писца прогоняют и присылают нового. Тот начинает мести так, что только успевай сундуки прятать. Но все не спрячешь — сколько всего за эти годы накопилось! Иной раз в город приезжали настолько ушлые ребята, ухитрявшиеся вымести всю подать до последнего шекеля.

Сколько можно было терпеть такое положение?

Седекия схватился за грудь — опять сердце заныло. В последнее время часто начало покалывать в левом боку. Он затих, скоро боль отступила, вновь потекли воспоминания.

Первым выход из тупика ему подсказал князь Делайя, сумевший ускользнуть, когда пленников из Иерусалима десятками сгоняли на Дамасскую дорогу. Не иначе, как откупился. Он и намекнул, что любимая жена Навуходоносора подыхает, а фараон Псамметих имеет людишек в своем войске никак не меньше, чем у волка.

Седекия пожал плечами.

— То, что у нашего врага, правителя Египта, большое и сильное войско, факт досадный, но обнадеживающий. Это я могу понять, но при чем здесь смерть царицы?

— Господин, она дочь Киаксара и сестра его наследника Астиага. С ее смертью рушится союз между Вавилоном и Мидией. Пока царица была жива, Киаксар мирился с тем, что зять посмел влезть в Элам, пусть даже те первыми выступили в поход. Как только царица выйдет из игры Киаксар двинется на Вавилон. Вам, господин, хорошо известно, как зажирел наш доблестный повелитель. Сколько у него появилось добра…

— А если Киаксар повернет против Лидии, нашего союзника, тогда у Навуходоносора будут развязаны руки, и он непременно исполнит пророчество, которое огласил Иеремия.

— Этот старый, выживший шакал достоин участи Урии! — озлобился Делайя. — Даже если Мидия двинет свои войска в Малую Азию, все равно мы в выигрыше.

— Это как же? — удивленно поморгал правитель Иудеи.

— Очень просто. Навуходоносор не сможет получить оттуда подмоги, набрать там наемников.

— Возможно. Скажи, Делайя, почему ты так хлопочешь о делах Псамметиха и откровенно склоняешь к предательству своего господина? Уж не потому ли, что фараон отписал тебе в Дельте большую усадьбу и тебе будет куда спрятаться? А где я смогу найти укрытие? Кто примет лишенного трона правителя, даже если мне удастся выскользнуть из волчьих лап?

— Тебя примет брат твой Псамметих. И не к измене я тебя склоняю, а к тому, чтобы ты осознал — избранный народ должен жить достойно, это значит, свободно. Никто не убедит меня, что ярмо приятнее для шеи, чем золотая цепь — символ независимого и сильного правителя.