Елена Хаецкая - Мишель

— Да, помню. Мишель как-то рассказывал. Будто в детстве ему цыганка нагадала. Что-то в таком роде: мол, не в бою, а из-за женщины… Одно время даже любил этим бравировать. Все высматривал — которая из столичных или московских прелестниц подходит на роковую роль…

— Мне бы не хотелось, чтобы такое говорили про меня, — сказала Эмилия.

— А что — уже начали?

— По крайней мере, в спину мне сегодня шептали…

— Они стрелялись вовсе не из-за женщины, могу вас утешить, — молвил Столыпин, глядя в сторону. — Из-за глупой шутки, которую Мишель сказал вечером в доме вашей матушки.

— Какая еще глупая шутка? — удивилась Эмилия. — Разве была какая-то ссора?

— Ссора случилась потом, когда они уже выходили из дома, — ответил Столыпин.

Эмилия поднялась.

— Мне и правда пора, — произнесла она и снова посмотрела на Мишеля. — Какой он стал… красивый. Говорят, хорошие люди после смерти делаются наружностью лучше, чем были при жизни. Это их Бог так отмечает. — Она повернулась к живописцу. — Вы, господин Шведе, надеюсь, оставите нам облик Мишеля во всей его красе!

— Большего никто уж сделать не сможет, — тихо отозвался художник.

— К священнику посылали? — спросила Эмилия.

Столыпин, страдая, кивнул. Эмилия молвила, не заметив, как омрачилось лицо ее собеседника:

— На отпевании все мы будем. И Надя — тоже, хоть она покойников до смерти боится. Прощайте пока!

И поскорее вышла из дома.

Если молодой лекарь не стал возражать, когда его привлекли к следствию и поручили ему осмотр мертвого тела, то молодой священник оказался гораздо более горьким орешком.

В Скорбященской пятигорской церкви служили двое: протоиерей отец Павел Александровский и молодой иерей, всего лишь два года в священнодействии, отец Василий Эрастов.

К этому-то отцу Василию, полагая найти его более сговорчивым, обратились Столыпин и примкнувший к нему Дорохов — последний с мрачным видом бродил по городу и то и дело останавливался. чтобы начать чертить носком сапога в пыли узоры невнятного назначения и смысла.

Едва услыхав о просьбе господ офицеров, отец Василий замахал руками.

— Вы… это… Вы, господа, должны все-таки иметь соображение! — закричал он, не желая больше слушать приводимых доводов. — Да и как это я сделаю в обход отца протоиерея? Сперва к нему надо обращаться, а уж после — ко мне, если настоятель изволит…

Он отвернулся, пожевал губами и прибавил:

— Да и кто согласится хоронить вашего ядовитого покойника… Если бы меня спросили, я бы вам так сказал: самоубийц, которые против Духа Святаго погрешили, надлежит веревкой за ноги обмотать и стащить на бесчестное место и там зарыть…

Дорохов потянул шашку из ножен, медленно оскаливая зубы. Столыпин повис у него на локте.

— Остановитесь, Руфин Иванович!

В углах рта у Дорохова вскипела желтоватая пена.

— Я его… — выдавил он с трудом и вдруг обмяк. Шашка скользнула обратно, усы опустились, зубы исчезли. — Что же, вот так и закопают — без отпевания?

Отец Василий повернулся, посмотрел прямо и бесстрашно — как враги смотрят, готовые и убить, и умереть:

— А вы как надеялись? Мы ведь что поем? «Со святыми упокой…» Со святыми! И что тут, простите меня за выражение, будет упокаиваться со святыми?

— Что? — зашипел Дорохов.

Столыпин стиснул его локоть.

— Идемте, Руфин Иванович. Здесь мы ничего не добьемся. Да и прав ведь отец Василий: нужно с протоиерея начинать, а не в обход идти.

— Самоубийц не отпевают! — сказал напоследок отец Василий. — Слышите? И у отца протоиерея ничего вы не добьетесь. Святейшим Синодом запрещено — и никто против Святейшего Синода не пойдет. Можете и не стараться.

Они отошли подальше. Столыпин сказал:

— Матушка отца Павла, протопопица, Варвара Ивановна — она ведь вроде бы была дружна с генеральшей Верзилиной?

Мария Ивановна Верзилина похлопотать о покойном Мишеньке перед протопопицей согласилась, но Варвара Ивановна — ни в какую, только головой качала и тихо прижимала руки к груди:

— Голубушка моя, и скорбь ваша мне понятна, и вас я всей душой люблю… Но и вы меня поймите: у отца Павла ведь семейство, а Святейшим Синодом действительно ведь запрещено предавать христианскому погребению поединщиков… потому как самоубийцы ведь они, истинные самоубийцы…

Мария Ивановна заплакала:

— Если Мишель и самоубийца, то странный! Говорят, и стреляться не хотел, и не верил, что тот выстрелит…

— Господь разберется, — бормотала Варвара Ивановна. — Господь все управит… А мы с вами, матушка, только молиться теперь можем…

Ничего не добившись, генеральша уплыла и по дороге домой, сопровождаемая бессловесной Эмилией, только вздыхала и прикладывала к глазам угол платка.

Приближаясь к дому, Эмилия Александровна наконец дала себе волю.

— Будь я офицером, — высказалась она, — я бы казачий полк сюда привела и под дулами заставила бы отца протоиерея Мишелю погребение петь!

Мария Ивановна обратила к старшей дочери распухшее от слез лицо.

— Да уж, вы-то, Эмилия Александровна, сущий Дорохов в юбках! Одно только для нас, грешных, везение: бодливой корове Бог рог не дал, не офицер вы и не приведете сюда казачий полк! Все меньше шуму, позора и скандалу… — И помолчав, совсем тихо вздохнула — из глубин души выпустив: — А может, и стоило бы…

И чуть повернула изящной полной рукой, словно бы готовясь стрелять из невидимого ружья.

Ординатор Пятигорского военного госпиталя Барклай-де-Толли обладал внешностью весьма заурядной — «немецкой» (то есть, точнее выразиться, «нерусской»): лицо лошадиное, взгляд неподвижный, так что и улыбка на этой физиономии являлась совершенной неожиданностью для собеседника и могла поставить его в тупик.

Получив предписание конторы Пятигорского военного госпиталя, основанное на отношении пятигорского коменданта, он приступил к делу на следующий день. Поручик Лермонтов ему нравился: не капризничал, пил те воды, какие предписано, принимал те ванны, какие рекомендовано, и перемен для своего лечения не требовал. Просил только время от времени, чтобы господин лекарь преуменьшал последствия лечения и указывал побольше болезней в листке. Но это все просили, кто желал задержаться в Пятигорске подольше.

Вся следственная комиссия в полном составе, включая и жандармского подполковника, явилась к госпиталю рано утром семнадцатого числа, до наступления сильной жары, и, подхватив с собой лекаря, направилась к дому Чилаева. Поклонники погибшего еще не поднимались с постелей, и во дворе было пока пустынно. Принесенные вчера букеты, разбросанные по двору и порогу, привяли. Несколько их хрустнуло под сапогами; кто-то шепотом выругался, и лекарь оглянулся через плечо с недовольным видом: он не любил, когда произносили бранные слова.