Елена Хаецкая - Мишель

Анна Михайловна поглядывала на него сбоку. Ей нравилось, как Арсеньев умел увлекаться — настолько, чтобы не замечать женских взоров. Однако понимала она и другое: что без их встреч он попросту умрет… И от этого ей было сладко и интересно решительно все, о чем ни рассказывал Михайла Васильевич: и о собаках, и о здешней птице со всеми ее повадками и присвистом, и о болоте, что поглотило незабвенную Дианку в день, когда народилась Марьюшка, и о новейших театральных пьесах с нотами, кои Михайла Васильевич выписывал из Петербурга…

— Вот вообразите, Анна Михайловна, какая безжалостная скотина — человек. Отправились раз мы со Степаном Степановичем — это сосед наш, вы с ним непременно познакомитесь, только он бурбон, — бить птицу, — рассказывал Арсеньев. — Взяли с собой моего Тимошку да его Ерошку — оба продувные бестии. Нагрузили их напитками — на тот случай, если потребуется немедленно согреться, — и кое-какой закуской, все это в корзинах упаковано… Идем, хорошо. Идем. Тут — озеро. Я вам потом покажу, очень красивое. Кувшинки, лилии всякие. Мы засели в кустах. Птицы пока нет. Стало нам холодно. Подозвали Ерошку с Тимошкой, стали согреваться. Согреваемся, согреваемся — согрелись… Вдруг Степан Степаныч говорит: «А вон там, Михайла Василич, вроде как гусь сидит на воде». Я привстал: точно, что-то белое плавает, на волнах меленько так покачивается. Но что-то мне сдается, что это вовсе не гусь. Я ему говорю: «А мне сдается, Степан Степаныч, что это вовсе не гусь, а нечто иное… Вроде как человек там купается. Должно быть, девки пошли на озеро». Он присмотрелся. «Нет, говорит, должно быть, гусь. Сейчас я его сниму выстрелом». И за ружье. Я его за руку взял, остановил. «А вдруг, говорю, это вовсе не гусь, а девки купаются? Подстрелим какую-нибудь — жалко будет». Он тут прищурился и говорит: «Может, и девки… А может — и гусь!» И что бы вы думали, Анна Михайловна? Тотчас же мы с ним оба за ружья — и пальнули!

— И что оказалось? — улыбаясь, спросила Анна Михайловна.

— А кто его знает — мы промахнулись оба…

Об этих прогулках Михаилы Васильевича с соседкой княжной никто не знал, но Елизавета Алексеевна нечто почуяла. Муж перестал ходить по комнатам страдальцем, в его взгляде появилась неприятная молодцеватость, какая никогда не сопровождала его краткие увлечения актерками. Госпожа Арсеньева встревожилась и мысленно перебрала всех соседок. Ни одна на роль мужниной полюбовницы не годилась: сплошь дамы замужние, скучные, дородные. Может, дочка у кого-то из них подросла? Или племянница в гости приехала?

На представление собрался весь цвет местного общества — на чем Елизавета Алексеевна особенно настаивала. Арсеньева должна была смутить настойчивость жены, потому что обыкновенно достойная его супруга не слишком жаловала потехи театральные и хранила неизменную холодность на их счет, а тут прямо разошлась:

— Никого не пропустил, Михайла? Всем билеты разослал? Не перепутают число — верно ли проставил?

«Да что она, право, — подумал он и приосанился. — Наверное, влюбилась в меня опять… Я ведь красивый и вошел в самые лучшие лета. Пусть теперь побегает, поухаживает за мной — шутка ли, столько времени меня в пренебрежении держала!»

Театр был устроен отличный: с расписным занавесом, где розовопопые амуры играли с голубыми лентами и кудрявыми, синюшного оттенка цветами, с двумя раскрашенными задниками, один из которых изображал «богатые залы», а другой — «сельскую идиллию» (в ходе представления их заменяли — в зависимости оттого, в какие края перемещалось действие), и даже с настоящей мраморной статуей очень хорошей, почти итальянской работы.

Театр размещался в залах первого этажа. Михайла Васильевич особенно любил подчеркивать, что деревянные стены его дома наилучшим образом подходят для звучания голосов и музыки: камень никогда не бывает совершенно сухим и поглощает звук, но не отражает его, в то время как дерево идеально годится для наилучшего звучания.

Перед представлением в зал вносили кресла для самых почтенных дам и деревянные скамьи со спинками, обтянутыми алым сукном. Опустили на цепи и зажгли все свечи в большой хрустальной люстре с колбой синего стекла в середине. Приготовления шли неспешно, но никто и не торопился: все разговаривали между собой, улыбались, принимали от прислуги напитки и сладкие угощенья: лакеев не хватало, и разносили актеры прямо в театральных уборах. Елизавета Алексеевна монументально высилась посреди залы и пытливо вглядывалась в лица гостий: которая?..

Наконец объявили княжну Мансыреву; многие с любопытством повернулись ко входу, поскольку Анна Михайловна не всем еще соседям успела нанести визит и некоторые до сих пор не видали новой местной жительницы.

Вошла княжна — невысокая, широковатая в кости (не по моде фигура), с совершенно татарскими лукавыми глазами. «Правду говорят, что незваный гость хуже татарина», — подумала Елизавета Алексеевна, с неудовольствием глядя на гостью. И нехороша она была, и не шло к ней белое тонкое платье, сшитое по моде древних римлян, завезенной из Парижа (того самого, где говорят «пфуй» почище Тришки), — а все-таки улавливалась в Анне Михайловне какая-то неприятная женская победительность.

Михайла Васильевич поспешил гостье навстречу, склонился над ручкой в беленькой перчаточке, и Елизавету Алексеевну разом пронзило: она! Больше некому — только она, Мансырева! Вон, и за руку он держит ее привычно, и идет рядом, приноровившись к ее шагу (а это было бы мудрено сделать с первого раза, поскольку Мансырева семенила, а Арсеньев по обыкновению топал гигантскими шагами да еще приседал, если неловко ступал на вывихнутую в молодости ногу). Но главное — то, как они друг на друга посмотрели.

Елизавета Алексеевна величаво поздоровалась с соперницей, пригласила занять место на скамье. Михайла Васильевич проводил Мансыреву и устроил ее с краю, а сам не удержался — метнул в супругу взгляд одновременно виноватый и вороватый и в то же время полный вины. Она сделала вид, будто не замечает.

Занавес поднялся, и некоторое время на сцене никого не было. Шум в зале постепенно затих, последние несколько господ остановили наконец важную беседу о каких-то давних охотничьих спорах — и уселись.

Мерно топая, на сцену вышли двое «самнитских воинов» (как значилось в афишке — без всякого пояснения, кто таковы эти «самниты», и тем более без комментария — почему они сражаются с турками). Одним из оных был прославленный Тришка. Он был особенно хорош: в жестяном доспехе, длинной блузе с короткой юбочкой, с нитяными чулками на ногах и высоких сандалиях. Звали этого роскошного самнита Парменон. Он страстно любил прекрасную Элиссану и, собираясь на бой, надеялся, что суровые отцы самнитского государства позволят ему — после возвращения с победой — назвать красавицу своей супругой. Эти излияния произносились прозой и стихами, а затем, при помощи юных самнитянок в античных платьях — сходных с одеянием Мансыревой — и в виде короткого балета.