Елена Хаецкая - Мишель

Единственный разговор произошел между ними на шестнадцатом году Мишеля, весной 1830 года, когда по приказанию государя был закрыт Благородный пансион, переименованный отныне в гимназию. Юрий Петрович желал бы, чтобы его сын продолжал образование — хоть за границей; но тут уперлась бабушка.

— У меня два внука, Юрий Петрович, не забыл ты этого?

— У вас, многочтимая Марфа Посадница, два внука, и этого я не забыл, — ответил Лермонтов, пожалуй, резковато, — да у меня всего один сын.

«Марфа Посадница» поджала губы. Юрий Петрович глядел на нее неприязненно и вдруг поймал себя на том, что менее всего нравится ему в теще ее неожиданный расцвет. До пятидесяти лет рослая, грубоватая с виду госпожа Арсеньева все ходила в дурнушках: некрасивой была невестой, неприятной супругой, властной, несимпатичной, увядшей матерью… и вдруг, сделавшись бабушкой, достигла своего настоящего призвания. Она превратилась в красивую, величественную старуху.

Прежний белокурый красавчик Юрий Лермонтов, напротив, изрядно растерял свое обаяние. Утрата жены оставила на его лице отпечаток вечной растерянности, бедность проложила под глазами морщинки озабоченности, густые белокурые волосы поредели, отступили со лба, но и лоб, открытый таким образом, не выглядел умудренным — всего-навсего плешь заядлого неудачника.

Он еще пытался настаивать на своем.

— Разве не можете вы взять за границу обоих внуков, коль скоро вам необходим запасной вариант — на случай смерти Мишеньки?

Коснулся больного. «Марфа Посадница» крепче стиснула губы — точно кровавая нитка пробежала по ее напудренному лицу.

— Вот что, Юрий Петрович, ты особо не рассуждай. С Мишей видишься — что тебе еще надобно? Юра желает послужить отечеству, его мечта — стать военным; а тут и пансион как назло закрыли. Поедем в Петербург, Юрку определим в школу гвардейских подпрапорщиков, а Мишель пусть пока поправляет здоровье… В Москве только девок на выданье откармливать, а настоящая служба — в Петербурге.

Так и не переспорил ее Юрий Петрович. Расстались в худом мире, который лучше доброй ссоры.

Еще одно обстоятельство, которое ставило Юрия Петровича в тупик, была глубокая, сердечная привязанность между сводными братьями. Сам Лермонтов, подобно многим другим дворянским отпрыскам, рос в окружении множества братьев и сестер, но никогда не встречал он подобной дружбы. Началась она с самого появления на свет Юрочки. И хоть Мишеля все обожали, и хоть нянчились с больным мальчиком, как только могли, и баловали его, и тискали, и потакали во всем, а все-таки никто не полюбил кривоногое золотушное дитя с красными веками так искренне, такой всеобъемлющей любовью, как этот несмышленый младенец, неведомо как зачатый. Юра потянулся к нему сразу, всем своим существом, и Мишель — чуткий, как его мать, в младенческие годы словно бы состоящий из одной только музыки, — отозвался на этот призыв.

За минувшие годы ничего не изменилось. У Юрки оказался на редкость счастливый нрав, все его любили, стоило только с ним познакомиться. Разумеется, бабушке было обидно прятать от мира такого чудесного внука. И вместо того, чтобы скрыть второго Машиного мальчика в Тарханах, не выдавая тайны его существования никому, даже родне, вдова Арсеньева начала опасную игру: время от времени вывозила с собой Юрочку, называя его прилюдно «Мишелем».

Мальчишки скоро привыкли и к этой игре, находя ее замечательной. Их простодушно путали — люди, как не без удивления установили братья, совершенно не наблюдательны. Даже родня. Они не замечали даже того, что у братиков разный цвет волос.

Довольно было светлого клока на лбу темноволосого Мишеля, чтобы тот сошел за белокурого в глазах постороннего наблюдателя.

У Юрия Петровича хватило сдержанности не спросить Мишеля — не завидует ли он красавцу-брату. Возможно, думал Лермонтов, Мишель лучше многих, если так умеет любить.

Лермонтов расстался с сыном весной 1830 года, и больше они не виделись: холера разлучила их навек.

Бабушка не хотела отпускать Мишу на похороны в Кропотово — и опасно ехать из-за болезни, да и родня там не слишком жалует отпрыска Арсеньевой. Считают Мишу «неблагодарным», «неудачным сыном». Но тут Юра вступился, и братья наперебой стали умолять бабушку позволить Мише проститься с отцом. На несколько дней Юрий заменил Мишеля в Москве, усердно появлялся повсюду с бабушкой, а вечерами зевал над любимым Мишиным Байроном.

Мишель вернулся из Кропотова печальный, сдержанный и в глубине души — разъяренный. Перешептывания родни: «тот самый» — «где?» — «вон там стоит» — «неприятный» — «небось в мать уродился — до чего некрасив…».

— Разве что пальцем не показывали, — признался он Юре, ежась при одном только воспоминании. — Бабушка, конечно, была права…

— Нет, — возразил Юра. — Ты ведь не мог не проститься с ним.

Мишель скрипел зубами и целый день ходил мрачный — сочинял стихи. Потом успокоился.

Потеря отца еще больше сблизила братьев: теперь они остались в равном положении, оба были отныне только внуками Великой Бабушки — и никем более. Вот тогда-то Юра и заговорил о своем желании сделаться офицером.

Мишель скривил физиономию, когда брат поделился с ним мечтой.

— У тебя замечательная наружность, Юрий: ты как будто рожден для того, чтобы сделаться офицером, носить некрасивый мундир какого-нибудь заштатного полка и являться единственным его украшением.

— Скажешь! — засмеялся Юрий.

— Я буду поэтом, — объявил Мишель. — Наша словесность так бедна, что нет ничего проще, чем сделаться в ней светилом первой величины…

— А Пушкин? — возразил Юрий.

Мишель чуть раздвинул брови, и от этого движения лицо мрачного карлы озарилось улыбкой.

— Пушкин-то один, и превзойти его я не намерен, а все прочие мне, разумеется, и в подметки не годятся… Возьму за образец Байрона и Шиллера, переделаю их на русских лад, добавлю от себя — вот и готов великий российский стихотворец Мишель Лермонтов! Гляди, еще и тебя прославлю…

Бабушка дала себя уговорить и согласилась продолжить обучение внука — теперь уже не Мишеля, а Юрия — при условии: Юрий будет называться «Михаил Юрьевич» и никогда, даже намеком, не раскроет своей тайны.

— Держись, Петербург! — сказал Мишель, хохоча и тиская брата. — Ты с саблей, я со стихами — вдвоем мы будем несокрушимы! Другие в одиночку мучаются, а мы будем грызть карьеру вдвоем, авось успеем быстрее прочих.

Юрий сказал озабоченно:

— Мне тоже придется кое-что сочинять… вдруг попросят экспромт написать?

— Любой подпрапорщик в состоянии состряпать вполне приличный мадригальчик, — сказал Мишель. — Не вижу трудностей.

Юрий фыркнул, чрезвычайно похоже подражая Мальчику — терпеливой старой лошади, при помощи которой мальчиков учили ездить верхом, когда они были малы.