Роберт Виппер - Иван Грозный

Сохраняя нейтральное положение между партиями в церковных спорах, московский двор пришел к религиозной терпимости, тем более поразительной, что это был век, когда на Западе разгорались жесточайшие богословские споры, когда за догматические отклонения целые группы населения были лишаемы гражданских прав, когда правительства усердно занимались религиозным сыском и когда процветала инквизиция.

Недаром новгородский ученый архиепископ Геннадий жаловался на попущение, оказываемое при дворе Ивана III еретикам так называемого жидовствующего направления; недаром, взывая к преследованиям, он стыдил московское правительство достойным примером "шпанского" короля (Фердинанда Католического, 1479 – 1516 гг.), очистившего страну от лжеучений. И недаром про Ивана III рассказывали, что, уже склонившись на уговоры сторонников религиозного преследования, он ночью опять призвал к себе главу непримиримых, Иосифа Волоцкого, и еще раз, как бы мучимый совестью, спрашивал его: нет ли греха казнить еретиков смертью?

Эту черту спокойной сдержанности в догматических разногласиях завещал Иван III своим преемникам. При Иване IV рационализм и мистицизм представителей грекоправославного Возрождения привели к учениям, близко напоминавшим передовые протестантские направления Запада; таковы ереси Матвея Башкина, заволжца Артемия – ученика Максима Грека, Феодосия Косого. Несмотря на осуждение Башкина собором 1553 г., правительство нашло достаточным наказать его ссылкой. Другого вольнодумца, Феодорита, Иван IV, после недолгого заточения, послал в 1557 г. в Константинополь, чтобы вести переговоры об испрошении у патриарха утвердительной грамоты в царском сане.

Сравнивая Грозного с Филиппом II испанским (род. в 1527 г.) и с современными французскими королями, В. С. Иконников справедливо замечает, что московский царь, в отличие от западных собратьев, не признавал религиозных преступлений равносильными политическим возмущениям. Поэтому совершенно искренне звучит замечание Ивана Грозного, в письме к императору Максимилиану II, относительно Варфоломеевской резни 1572 г.: "Ты, брат наш дрожайший, скорбишь о кровопролитии, что у французского короля в его королевстве несколько тысяч перебито вместе с грудными младенцами: христианским государем пригоже скорбеть, что такое бесчеловечие французский король над стольким народом учинил и столько крови без ума пролил". Эти слова написаны в то самое время, как Филипп II посылал горячие поздравления Карлу IX, допустившему организацию убийств Варфоломеевской ночи.

Блестящее по своей дипломатии, гибкое и искусное в религиозных усложнениях, московское правительство не менее поражает своим умением управлять военными массами, дисциплинировать тот самый подвижной беспокойный класс, который в близком соседнем Польско-литовском государстве сломил все усилия монархии и, утвердивши свою золотую вольность, расстроил вконец государственный аппарат.

В Польско-литовском государстве XV века был момент, когда, казалось, монархия извлечет выгоду из вражды между высшим слоем военного класса, панами, и массой среднего и мелкого шляхетства. Но обстоятельства сложились так, что король Казимир IV Ягеллончик, даровитый, изворотливый политик, одолев аристократию панов при помощи шляхты, не мог воспрепятствовать последующему сближению шляхты с панами и получившемуся отсюда ограничению монархии. Его искусство сорвалось на невозможности справиться с тремя нациями – поляками, литовцами и русскими – и на отсутствии у правительства одного притягательного и объединяющего центра. При созыве ополчения, при собирании чрезвычайного налога король вынужден был входить в соглашение с отдельными областями: прежде чем составить войско, приходилось договариваться в каждой области с местной корпорацией шляхетства. В критический момент, когда армию надо было направлять на внешнего врага, шляхта, сознавая себя большой, самостоятельной силой, брала королевскую ставку приступом и добивалась привилегий, т. е. закрепляла за собой новые права, освобождалась от старых повинностей.

Уступки, сделанные королем панам и шляхте, лишили его авторитетной власти, а государство целостности: оно обратилось в слабый союз областей, внутри которых распоряжались почти независимые крупные и мелкие землевладельцы. Вне шляхты никто не пользовался полнотой гражданских прав: государство не имело финансов, потому что правительство не могло собирать налоги помимо громоздкой системы опроса отдельных депутатов на сеймах и сеймиках. Оно не могло собирать и войско, потому что шляхта обеспечила себе свободу от обязательной службы. Оно вообще потеряло средства проводить какие-либо реформы. В Польше и во всем ей подражавшей Литве король и великий князь превратился как бы в президента коллегии вельможных сановников. Большой сейм, состоявший из панов – рады и посольской (шляхетской) избы, составлял блестящий парад, на котором развертывалась золотая вольность дворянства. Он так же, как король, был лишен правительственной силы. Его делопроизводство, его зависимость от областных сеймиков исключали возможность каких-либо общих решений, и все проекты реформы неизбежно разбивались об его несуразную процедуру.

Ярко обнаружилась роковая неисправимость шляхетской республики в правление Сигизмунда I (1506-1548 гг.), современника Василия III и малолетнего Ивана IV. Один из искуснейших политиков своего времени, полный оригинальных замыслов, ловкий и неутомимый Сигизмунд потерпел полную неудачу в своей попытке вернуть короне распоряжение государственной землей и провести обязательную воинскую повинность шляхты. Так же, как Казимир IV, он попробовал приурочить проведение реформы к созыву всеобщего ополчения, но господствующее сословие было вконец испорчено предшествующими примерами созыва поголовных ополчений, которые превращались всегда в торг за вольности. В 1538 г. попытка короля завершилась неслыханным скандалом: созванное для борьбы с Валахией шляхетское ополчение разошлось по домам, отказавшись принять реформу и ознаменовав свое пребывание в лагере "куриной войной". При том же Сигизмунде I шляхта закрепила свое положение законами, которые доставили ей монополию землевладения и обеспечили ей, в лице крестьян, постоянную рабочую силу, вполне подчиненную ее суду и управлению.

Очень важно помнить эти обстоятельства, чтобы оценить по достоинству влечение к Польше москвичей вроде Курбского. Вместе с тем нельзя забывать, что московскому правительству приходилось управлять тем же самым вновь формирующимся классом, находившимся под соблазнительным впечатлением достигнутой шляхтою свободы. Между тем как в соседнем государстве закреплялась могущественная новая аристократия, в Москве уничтожались остатки былого преобладания аристократии старой. Присоединяя удельные княжества, московский великий князь отнимал у подчинившихся сородичей почву под ногами, заставляя их переезжать в Москву, превращая их в наместников областей и полковых командиров своей армии. Они вступали в ряды старых слуг, растворялись в их среде, смешивались с обыкновенными придворными. На московской службе они взаимно ослабляли друг друга счетом мест; занятые обереганием родовой чести против представителей других классов, княжеские и старобоярские роды были лишены всякой сплоченности перед лицом верховной власти.