Юзеф Крашевский - Дети века

— Значит, ты уж чересчур задел его за живое.

— Высказал только ему правду, а люди не любят правду.

— Ты высказал ему правду? — молвил, рассмеявшись, архитектор. — Ты? Значит, близко светопреставление. Расскажи мне, если можешь, толком, как это у вас дело дошло до этого.

— Развязка очень простая, которой я рано или поздно мог ожидать от этого холодного, бездушного человека, — отвечал Лузинский. — Старик воспитывал меня для развлечения, дал образование, но не устроил никакого приличного положения в свете. Страдая от этого, я начал его резко упрекать, а он отвечал насмешкой. Я принужден был наконец ему высказать, что живу у него не из милости, а имею известные права, что тот, кто воспитал меня, принял на себя и мою будущность, и мое счастье. Может быть, — прибавил Валек, — я выразился уж слишком резко; доктор принял это близко к сердцу, вскочил, бросил мне пачку денег и велел удалиться из дому. Вот и вся история.

— Нет, не вся, — отвечал Шурма, — но об остальном я догадываюсь. Если такого человека, как Милиус, которому ты обязан всем от колыбели, который любит тебя, как родного сына, ты сумел довести до подобного шага, то верь мне, Лузинский, что ты не уживешься ни с кем в мире.

— Буду жить и один, не велика беда! — воскликнул герой. — А на людей не обращаю внимания.

Архитектор посмотрел на него с сожалением.

— Что же ты намерен теперь делать? — спросил он серьезно.

— Еще не знаю, — отвечал поэт, улыбаясь, — может быть, отправлюсь в Америку, может быть, пущу себе пулю в лоб, в чем сомневаюсь.

— И я также, — прошептал Шурма.

— Может быть, запрусь и напишу что-нибудь гениальное. Архитектор пожал плечами.

— Может быть, влюблюсь и женюсь.

— Женюсь, но не влюблюсь, — перебил хозяин, — сердце, которое не умело любить достойного благодетеля, никого полюбить не в состоянии.

— Ты полагаешь? — спросил Валек насмешливо.

— Полагаю, что тебя ожидает самый печальный конец, — прибавил Шурма, — и не могу упрекать себя, что не предостерегал тебя заранее.

— Не тревожься, пожалуйста, обо мне, — отвечал, зевая, молодой человек. — А между тем я пришел к тебе за временным приютом, потому что не знаю еще куда деваться.

Шурма поморщился.

— Эх, — отвечал он, — у меня решительно нет места для таких, как ты, фантастических гостей. Здесь живут — тяжелый труд, строгая расчетливость, столы завалены работой, пища здесь скудная и на болтовню, право, нет времени. Наконец, признаюсь откровенно, что я даже боюсь тебя с тех пор, как ты с доктором Милиусом или скорее он с тобою принужден был прервать отношения.

— Но ты должен бы сжалиться надо мною!

— Сжалиться! Над лучезарным гением, который полагает, что может все топтать ногами! — вскричал Шурма. — Что ты толкуешь? Гений не нуждается ни в сожалении, ни в приязни, не обязан благодарностью, не уважает обыкновенных правил жизни; а так как я, в качестве простого смертного, могу только ими руководиться, то зачем же мне лезть в эту аристократию духа!

И он пожал плечами.

— Значит, ты выгоняешь меня? — спросил Лузинский, стараясь обратить все в шутку.

— Нет надобности прибегать к подобным суровым мерам, а ты сам рассудишь, что для тебя не место в моей убогой хижине;

— Так, — сказал, вставая, Валек, на лице которого отражало! сдерживаемый гнев. — В таком случае посоветуй мне, что делать?

— Гений просит совета! — засмеялся Шурма. — Я не настолько заносчив, чтобы указывать ему дорогу.

— Ты, однако ж, всегда оказывал мне приязнь.

— Правда, — отвечал Шурма, — я полагал, что несмотря на свои странности ты не способен перейти известной границы приличия, а теперь я тебя боюсь. Кто же порукой, что через неделю ты не объявишь на меня такие же претензии, как на доктора!

— Значит, я, по-твоему, поступил дурно?

— Кто же скажет иначе? — воскликнул архитектор. — Если я и могу тебе дать совет, то совет единственный: или пойди попроси у доктора прощения и займись чем-нибудь, или ступай себе, куда хочешь.

Лузинский встал медленно с дивана, надел шапку и молча направился к дверям.

— Я буду вас просить только, — молвил он, оборачиваясь, — позволить побыть здесь моим вещам, которых не могу захватить, пока я пришлю за ними. Прощайте.

Шурма кивнул головой, дверь затворилась, Валек вышел на улицу и медленным шагом направился к гостинице "Розы".

Благодетельное учреждение "Розы" много лет уже находилось в самом центре города, возле кондитерской Батиста Горцони и почты. Иногда в него заходил голодный проезжий, но главное, оно имело в виду многочисленных местных чиновников, ведущих холостую жизнь, домовладельцев, не имеющих постоянных занятий, которые с удовольствием приходили сюда почитать газету, выпить кружку пива, поиграть на бильярде, иной раз полакомиться чашкой кофе, а при важных случаях поставить и бутылку кислого вина приятелям.

Гостиницу "Розы" содержала вдова пани Поз, неизвестно какого происхождения. Никто не мог с точностью определить, когда она вышла замуж и когда потеряла супруга. Это была женщина слабого здоровья, с весьма расстроенными нервами, не слишком занимавшаяся своим заведением, которым заведовал приказчик пан Игнатий, красивый мужчина, завитой, носивший различные брелоки у часов и коралловые запонки на рубашке. Две миловидные девушки — Ганка и Юзька — прислуживали гостям, к величайшему удовольствию последних.

Гостиница состояла из большой, низкой и темной бильярдной залы, в которую спускались по трем ступеням, украшенной стеклянным шкафом, полным сигар, печений и других дорогих лакомств, столовой, увешенной несколькими портретами, и двух меньших комнат.

Пани Поз занимала отдельное помещение с белыми занавесками, фортепьяно, клеткой канареек и с кроватью под огромными занавесами. Здесь принимались только самые близкие знакомые, не в качестве посетителей, а гостей, пользовавшихся особенным расположением хозяйки.

Гостиница отпускала прескверные абонементные обеды, с которыми, однако ж, освоились желудки потребителей, кормила экстренными блюдами случайных гостей, имела большие запасы пива, вина, пуншу, кофе, а пан Игнатий порою утверждал, что подобное заведение трудно найти и в Варшаве.

В гостинице "Розы", в особенности вечерком, собирались любители бильярдной игры, к числу которых в близком кругу принадлежал и пан Игнатий, известный своими клопштосами. В бильярдной зале собиралось избранное городское общество: почтмейстер, секретарь суда и другие уездные чиновники.

Все постоянные посетители были здесь, как дома, предавались дружеской беседе, и каждый, выходя из гостиницы, чувствовал в душе признательность к пани Поз за самопожертвование, с каким она содержала это место невинных развлечений. Конечно те, кого обыкновенно называли городскими аристократами: доктор Милиус, аптекарь Скальский, купец Зибен-Эйхер, даже архитектор Шурма и другие чубатые (так их в шутку называл почтмейстер) появлялись здесь нечасто и бывали самое короткое время, но зато и не пользовались прелестями занимательной беседы, услаждавшей постоянных посетителей. О них не раз шли здесь любопытные разговоры, и не было пощады желтобрюхим. Этим прозвищем наградил их несколько злобный секретарь суда, который считался человеком с необыкновенными талантами, осужденным по какому-то случаю прозябать в уезде. Действительно, он обладал одним неоспоримым талантом: напивался так, как никто никогда не бывал пьян, и не отказывался от рюмки, хотя бы она была наполнена купоросным маслом.