Юзеф Крашевский - Дети века

— Дома ксендз-каноник? — сказал он.

— Конечно, а где же он может быть? Разве ушел в сад с молитвенником.

— Могу ли я его видеть?

— Почему же нет.

Слуга указал на комнату с растворенной стеклянной дверью.

— Ступайте в эту дверь, — продолжал он, — и вы выйдете в сад, где и встретите ксендза-каноника.

"Будь, что будет, — подумал Валек, — если я встречу не ксендза Бобка, а другого каноника, то во всяком случае он не рассердится за то, что я пришел засвидетельствовать ему почтение".

И, оставив старика, очищавшего груши, он перешел в указанную комнату и очутился в старосветском саду с обширным, правильно разбитым цветником. Собрание цветов отличалось разнообразием и обличало в хозяине страстного любителя. Здесь были и лилии, и гвоздика, и пионы, и множество роз и других цветущих кустарников, и все это наполняло воздух ароматом.

В конце аллеи на лавке сидел старичок с молитвенником на коленях. Вечер был теплый, и потому он сидел с открытой головой, наполовину лысой, но снизу окруженной седыми волосами, ниспадавшими на плечи. Он сгорбился немного от старости, но лицо было свежее, улыбающееся. Валек вздохнул свободнее, узнав ксендза Бобка, который в течение двадцати лег изменился может быть, менее, нежели красивый мальчик, превратившийся в бледного, изнуренного молодого человека.

Заметив приближение гостя, каноник встал с лавки и мелкими шагами, как бы прихрамывая, поспешил навстречу. Он прикрывал от света глаза, стараясь узнать гостя, но будь у него и лучшее зрение, не преуспел бы в этом.

Обыкновенно смелый, Лузинский почувствовал какую-то робость в присутствии почтенного добродушного старика, который некогда жаловал его в детстве.

— Извините, — сказал он, — что являюсь по прошествии многих лет поблагодарить за те ласки, которые оказывали вы мне, когда я был школьником.

Ксендз смотрел ему прямо в глаза, как бы не слыша слов, я стараясь вглядеться в черты юноши ослабевшим взором.

— Я Валек Лузинский, некогда воспитанник доктора Милиуса.

— А, помню, помню! Отчего же столько лет я вас не видел?

— Был в отсутствии.

— Однако как все это скоро растет!.. — Давно ли был мальчишкой!.. Пойдем же, присядем, ибо я долго стоять не могу. Ходить — еще кое-как, а стоять трудно. Ты расскажешь мне о себе.

Когда оба уселись на лавке, канонник начал:

— Теперь я очень хорошо тебя припоминаю: ты был румяный, круглолицый мальчик, а теперь что-то побледнел, исхудал, сделался долговязым. Ну, говори же, когда возвратился, что поделываешь?

— Окончил, как мог, курс наук, а теперь именно думаю о том, что мне делать, — отвечал Валек.

— А какие же науки? К чему готовился? — спросил ксендз Бобек.

— Слушал филологию и готовился быть литератором.

— То есть учителем, — возразил ксендз, — ибо что такое литератор? Если он не учитель, то я не понимаю, что ж он будет делать?

— Так было прежде, — отвечал Валек, — а теперь многое изменилось.

— А! Изменилось. Что ж теперь?

— Литераторы пишут и этим живут.

— А что пишут? Мне кажется, — прибавил с улыбкой каноник, — что все необходимое для написания, давно уже написано, а вы разве переписываете?

Валек усмехнулся незаметно.

— Может быть, мы отчасти и переделываем старое, — сказал он, — но я еще ничего не начинал.

— А насчет духовного звания?

— До сих пор не чувствовал призвания.

— И лучше, ибо без призвания священство немыслимо, — заметил ксендз Бобек. — Но, вероятно же, молодой человек, ты надумал что-нибудь?

— Еще ничего не решил, — пробормотал Валек.

С минуту оба молчали. Ксендз пристально смотрел на Валека и вдруг спросил его:

— А любишь цветы?

— Отчего же не любить. — отвечал несколько удивленный Валек.

— Значит ты равнодушен к этим чудным Божьим созданиям, — заметил Бобек. — Г-м, ты даже не взглянул на мои лилии.

— Великолепные!

— Ты даже не почувствовал, что они восхваляют Господа Бога и своей коронкой, и своим ароматом.

Старик посмотрел вокруг и улыбнулся цветам, которые сами как бы улыбались ему.

— А что поделывает Милиус? — спросил ксендз для поддержки разговора.

Валек опустил глаза.

— Я должен признаться, — отвечал он, — что доктор Милиус, разгневавшись на меня, отказал мне вчера от дому.

— Что ж ты там наделал? — спросил с живостью старичок. — Говори правду, если хочешь, как догадываюсь, сделать меня примирителем.

— Я уже нимало не думаю о примирении, — отвечал Валек, принимая гордый вид, — не чувствую себя виновным… Может быть, я выразился немного резко… но мне не в чем более упрекнуть себя.

Каноник еще пристальнее взглянул на Лузинского, и лицо его нахмурилось.

— Он выгнал меня, — продолжал Лузинский, — и я уже не возвращусь к нему, а так как мне надобно теперь самому заботиться о себе, то я и пришел к вам за сведениями. Я ничего не знаю о своих родителях… Вам не могли быть совершенно не известны их положение, судьбы… Может быть, вы будете так добры и расскажете мне.

Каноник застегнул молитвенник, помолчал, и лицо его приняло почти строгое выражение.

— Во всяком случае доктор Милиус должен был что-нибудь сказать тебе об этом! — проговорил он, наконец.

— Никогда ни слова.

— Никогда ни слова! — повторил Бобек. — Г-м! Вероятно, были на это основательные причины… А я… — Здесь каноник смешался немного, как бы ему трудно было сказать: — Не знаю об этих обстоятельствах.

— Мне известно только, что мать моя — дальняя родственница графов Туровских, — сказал Валек.

— Графов Туровских, — повторил ксендз, опуская глаза на молитвенник, — а если это знаешь, то так и быть должно.

— Об отце же, его происхождении, состоянии, о его судьбе мне ничего не известно; в бумагах также не нашел ни малейшего следа

— Ни малейшего следа, — тихо прошептал Бобек, — в таком случае трудно, если нет следа. Я, как видишь, стар, память сильно ослабела. Столько людей прошло у меня перед глазами, что я решительно не могу ничего припомнить из прошедшего… Я дал бы тебе один совет: попросить прощения у Милиуса, ибо, должно быть, ты сильно оскорбил его, когда дело дошло до такой меры: ведь он честнейший и добрейший человек. Разве он один в состоянии рассказать тебе что-нибудь, если ему известно…

Как ни мало Валек знал людей, однако, взглянув на ксендза каноника, мог легко заметить смущение, будто старик боролся сам с собою и принуждал себя к молчанию. Догадался он, что каноник должен был гораздо больше знать, чем говорил, ибо это ясно отражалось на лице старика.

— Нечего дальше и говорить, — прибавил Бобек, — я решительно ничего не знаю… Скажи-ка мне лучше, что ты намерен делать с собою?

— Что же я могу предпринять, — подхватил с жаром Валек, — когда хожу во мраке неизвестности о собственном своем происхождении? Как бы это ни казалось вам странным, но я решился всевозможными средствами добиться правды и заглянуть в свое прошедшее… в судьбу, постигшую родителей. Уже меня беспокоит и тревожит одно, что все это покрыто тайною.