Юзеф Крашевский - Дети века

— Что же может быть? — воскликнула графиня, встревоженная видом управителя.

— Не могу говорить, слов недостает, боюсь…

— Пойдемте в кабинет, — сказала графиня, спеша к двери, — Дю Валь станет на страже.

Пан Мамерт не успел еще ответить, как графиня схватила его за руку, дю Валь подтолкнул, и дверь затворилась.

— Говорите скорее, в чем дело?

Пан Мамерт попросил стакан воды. Графиня сама налила ему. У управителя выступили на глазах слезы.

Подобная подготовка делала сцену весьма тревожной; графиня, бледная, ожидала объяснения, как приговора. Старый плут, обло-котясь о конторку, начал говорить прерывистым голосом:

— Я всегда верно служил дому вашего сиятельства, служил усердно, а люди ненавидели меня за это. Много вытерпел я, — продолжал он со вздохом, — но пусть меня судит Тот, Кто все видит. Настала минута, когда я могу представить вам новое доказательство моей бескорыстной преданности. Дому вашему угрожает серьезная опасность. Случай открыл мне ужасную тайну.

Клаудзинский отер лоб. Графиня стояла, как бы на горячих угольях.

— Пан Богуслав Туровский в заговоре… Сегодня ночью хотят украсть графиню Изу.

Графиня с криком упала в кресло.

— Этот негодяй! Я всегда подозревала его! Дю Валь подскочил.

— Представь себе, — продолжала графиня изменившимся голосом. — Богуслав Туровский хочет украсть сегодня Изу.

Дю Валь в бешенстве кинулся к управителю, словно хотел задушить его.

— Говори!

Пан Маметр, бледный, скрестил на груди руки.

— Знаю только то, что нынешним вечером или ночью намереваются украсть графиню Изу.

— Кто?

— Пан Богуслав.

— Для себя?

— Нет, для какого-то хлыща, — сказал с глубоким презрением Клаудзинский. — Случайно я узнал заговор, заключающийся в том, что когда в палаццо погаснут огни, то панна должна прокрасться через сад до калитки, где будут ожидать ее лошади пана Богуслава. Но все еще можно без труда уладить, стоит только отрядить в засаду людей, которые овладеют лошадьми; можно раза два выстрелить в воздух, и панна будет поймана на месте преступления.

— Панна, это ничего! — воскликнул дю Валь, подымая кулак. — Но тому, кто будет с нею, велю дать сто лозанов!

— Ради Бога, устройте же все скорее, не теряя ни минуты!.. — сказала графиня. — Не надо говорить Люису, достаточно будет и дю Валя, а людей взять с конюшни и с фольварка. Панну можно схватить у калитки.

— Нет, — прервал Дю-Валь, — необходимо допустить ее к экипажу, потому что надобно схватить преступника.

— Они могут быть вооружены! — воскликнула графиня, заламывая руки.

Дю Валь нахмурился.

— Будь что будет, — решил он, — а мы должны схватить этого господина! Он хотел драться, пусть же останется побитым, я не отступлюсь от своего.

— О нет! — сказала графиня, схватив его за руку. Дю Валь вырвался.

— Прошу предоставить это мне, это уже дело мое! Будьте спокойны, я иду, мы условимся с паном Клаудзинским и устроим все, как следует.

Дю Валь взял уже было за руку управителя, который молча стоял с испуганным видом, как вдруг графиня гневно топнула ногой.

— Ни шагу отсюда! — воскликнула она. — Я здесь хозяйка, и все сделается по-моему!

Дю Валь рассудил, что ему следовало быть уступчивым, и он уступил, но пожимал плечами.

— Черт вас побери! — воскликнул он, скрежеща зубами. — Если вы желаете действовать сами, действуйте, только уж я в таком случае не мешаюсь.

Они посмотрели друг на друга сверкающими глазами; графиня опомнилась в свою очередь.

— Но все-таки без меня…

— Во всяком случае, — перебил дю Валь, — это дело мужское, и его следует кончить не по-женски, а по-мужски. Схватить панну у калитки ничего еще не значит и ни к чему не поведет, кроме скандала.

— Но скандал помешает замужеству. Дю Валь засмеялся.

— У нее есть деньги, — сказал он, — а потому, что ей за дело? Надобно схватить виновников и отодрать, а без этого все вздор.

Клаудзинский только стоял, молчал и с удрученным видом смотрел в землю.

— Как же вы узнали об этом? — спросил у него дю Валь.

— Случайно подслушал.

— Кого?

— Горничную, высланную для уговора,

— Когда? — спрашивал дю Валь, видя, что Клаудзинский путался более и более.

— Э, — отозвался управитель, — теперь не время для расспросов, нужно дело делать, чтоб не было поздно.

Француз обратился к графине и, взяв ее за руку, сказал почти повелительным, хотя и смягченным голосом:

— Будьте спокойны, графиня, все сделается тихо, ручаюсь; ухожу с паном Клаудзинским, устроим все, как следует.

Было поздно, когда два человека осторожно вышли из палаццо и быстрыми шагами поспешили к фольварочным строениям.

Между тем заплаканная, трепещущая Иза попросила сестру, чтоб та известным ей путем проводила ее к отцу. Ей хотелось еще раз увидаться с ним, не зная, суждено ли было видеть его более. В этот час обыкновенно у больного старика никто не бывал, кроме Эммы, к нему можно было прийти незаметно, а мальчику, дремавшему в передней, Эмма платила довольно дорого, чтоб могла делать, что хотела. Вечернее посещение ее не только не было исключительным, а, напротив, обыкновенным. На этот раз, однако ж, Иза неотступно просила взять ее с собою.

Взявшись за руки, обе сестры, через пустую оранжерею, галерею, лестницы и коридоры, пугаясь шума собственных шагов, словно тени, проскользнули незаметно к двери больного.

В этой части палаццо господствовала глубочайшая тишина; мальчик спал на скамейке, в комнатке старика горел ночник, но Эмма очень хорошо знала, что отец ожидает ее и не уснет, пока с нею не увидится, пока не получит хоть горсть конфет.

Больной лежал в своей постели, видимо, ожидая чего-то; лицо его в темноте едва отличалось цветом от подушек, он начал двигаться, и из уст его вылетели едва внятные слова: "Эмма! Эмма!"

Дочь уже спешила к нему, и больной смотрел не на нее, а лишь на руку и протягивал исхудалые пальцы, чтоб схватить гостинцы.

Обе сестры стали на колени у отцовской постели. Иза схватила его руку, которую старик у нее вырывал, и со слезами начала целовать. Заглушаемые рыдания ее как-то странно пробудили больного, он начал внимательнее смотреть на них и сказал:

— Две! Две!

А потом, по-видимому, начал искать то, что принесла ему другая.

Иза принесла ему только свои слезы.

Старик отворотился; он ел с такой жадностью, так по-животному, что Иза, которая реже видела его, почувствовала боль в сердце.

— Эмма! Он поймет тебя, попроси, пусть благословит нас.

Обе снова подошли ближе; Эмма начала шептать что-то, старик уставил в нее стекловидные глаза и, казалось, ничего не понимал.

Тогда любимая дочь взяла его руку и, смотря на него, положила ее на голову сестры. Старик посмотрел на Эмму, потом на Изу и все еще не понимал, в чем дело; только рука его дрожала, как бы хотела вырваться.