Лев Жданов - Сгибла Польша!

В Варшаве неожиданная новость ждала обоих.

"Партия войны" взяла снова верх… Известия о ране, полученной Паскевичем, о великолепной артиллерийской атаке Бема, о поражении российской конницы подняли общий дух. Круковецкий был отставлен, заменен Бонавен-турой Немоевским.

Уже кончился день… Стихала вторая битва… Больше 20 000 убитых и раненых унесли оба кровавых дня, А Сейм все кипел рознью, враждой. Препирались и спорили депутаты…

Наконец, Дембинский, поставленный вождем вместо Круковецкого, предложил Паскевичу "военное, а не всенародное соглашение", помимо Сейма. Оно было принято.

Польская армия очистила свои позиции, перешла через мост в Прагу. Сейм последовал за ней. И Ржонд, и министры… И тысячи варшавян, не пожелавших оставаться в городе, занятом россиянами. Большинство из них кончило жизнь в изгнании, во Франции, на камнях парижской мостовой. К ним мы еще вернемся в одной из следующих книг.

Печальное зрелище представляло бесконечное шествие войск и народа, покидающего родную землю…

Еще по мосту тянулись отступающие войска и толпы людей с мешками на плечах, с посохами в руке…

А со стороны "Воли" — россияне с музыкой, с развернутыми знаменами вступали в покоренную столицу…

Трагедия была кончена!

Ночь настала и пронеслась… Сгустился мрак перед зарею.

Спят Варшава и Прага. Стихли два лагеря, вчера еще враждебные, нынче просто чуждые друг другу.

Там, за рогатками Вольскими, Мокотовскими и Маримонта, ярко еще сверкают огни российских лагерных костров…

Поляки в предрассветных сумерках выступили на Модлин, на Плоцк… на изгнание, на тоску и нужду…

Догорают оставленные ими у окопов Праги последние бивуачные костры…

Прошло еще около месяца.

Тихая, теплая осень стоит на Литве в этом печальном году… "Бабье лето", как называют крестьяне…

Уже 29 сентября по российскому стилю, т. е. 11 октября по-европейски, а окна почти все настежь в дому Абламовича в его Юльянове, в обширном дедовском поместье…

Большой праздничный день здесь нынче: день рождения самого пана Игнация. А ни один из торжественных дней в году не справляется так весело и широко в этом гостеприимном доме, как день рождения хозяина.

Так уж заведено в роду у Абламовичей. А почему? Никто не знает, даже старая бабушка пана Игнация, почти столетняя, но еще бодрая, чистенькая такая… А она чего-чего не помнит!

Полны комнаты гостей. Из своих усадеб, отстоящих за 80, за 100 верст, не поленились приехать добрые люди… И радостно принимают их хозяева… Всем есть место и почет…

— А вот ночлег… Не взыщите — амбары велел прибрать. Там придется уложить панов мужчин. А пани и паненки уж как-нибудь в доме поместятся. Кто — на постелях, на диванах… А кто — и на полу…

Довольны все… Весело бывать на именинах пана Игнация.

Но сам он что-то грустен… И пани, жена его, и дети…

— Больная у нас в доме, — говорят хозяева тем, кто замечает их расстройство… — Хоть и чужая, да лучше родной…

Иным они шепчут имя больной… Другим — нет…

Не все люди одинаковы. Дружба дружбой… А осторожность не мешает…

Полон смеха и веселья дом.

Только в комнатке, где лежит больная "гувернантка", Эмилия Платерувна, — тишь и покой…

Изредка лишь осторожно скрипнет дверь, появится пани Абламович или пан Игнаций, не то кто-нибудь из дочек подойдет к большому креслу у окна, в котором на подушках полусидя покоится больная, исхудалая, восковая…

Глаза у девушки закрыты, но сквозь истончалые веки как будто проблескивает синее пламя этих чудных, лихорадочно мерцающих глаз.

Вот хозяин дома заглянул в тихую комнатку.

— Что, как? — шепотом обращается посетитель к старухе няне, почти безотлучно теперь сидящей при больной.

— Вот спит… либо — в забытьи… А бредить перестала. Так бредила жалобно, слушать даже тяжело. То литовскую песенку запоет тихонько… то нашу, белорусскую… И откуда она их только знает! А просить кого-то о чем-то начнет… Не по-нашему, не понять мне! Вот… Вот…

Больная шевельнулась, слегка застонала, как раненая птица, и вдруг тихо, мелодично запела, вернее, запричитала по-белорусски жалобу девушки, потерявшей жениха, убитого на войне… Потом, передохнув, сделала усилие раскрыть глаза… Не смогла и снова тихо запела по-литовски:

— Ишь, по женихе тоскует! — заговорила снова старуха. По-польски это значит: "Сюда гляну, туда гляну: нет милого друга! И вовек не будет!"

Отирая слезы, вышел гость… А старуха снова стала дремать, ковыряя спицы вечного своего чулка.

Прошло около получаса…

Старушка совсем задремала, а больная открыла глаза.

Косые красноватые лучи заходящего солнца, пронизав стекла, золотили стены комнатки, рисуя на них узор гардин и тень занавески, висящей на окне.

Оглядевшись, девушка осторожно взяла со столика рядом питье, сделала глоток, посмотрела на дремлющую старушку и потом засмотрелась в сад, где уже деревья оделись в пурпур и золото осенней поры.

Ее внимание скоро привлек разговор двух мужчин, сидящих в саду на скамье, недалеко от ее окна.

Это был ксендз Гелльман, ее духовник, и еще какой-то приезжий пан. Говорил последний, и голос его, сильный, звучный, отчетливо доносился до обостренного слуха девушки.

— Да, надежды больше нет! — говорил приезжий. — Вы, конечно, знаете, как сдали Варшаву… Как пятнадцать тысяч россиян и десять тысяч наших полегло под стенами старой столицы… И все напрасно! Измена сгубила польское дело! В Модлин пошли войска, и Сейм, и Ржонд… Да и там неурядица не стихла… По городам, как слепец с поводырем, бродили они… На горе себе, на позор… На помех целому миру…

— И не было больше битв?! Наших — около сорока тысяч войска… И не пробовали вернуть себе волю и долю? — спросил ксендз.

— Где там! Магнаты наши прежде всех лагерь покинули. В Париже все почти теперь. А войско… Меняли, меняли начальников… И наконец, последний… Рыбиньский… перешел со всеми границу. Оружие сложил…

Легкий стон вырвался из груди Эмилии, которая, вся дрожа, ловила каждое слово.

Ей не говорили истины… Утешали… обманывали… А выходит?..

Слезы полились по исхудалым щекам.

А приезжий в то самое время, когда слабый печальный звук прорезал тишину, обратился к ксендзу: