Даниил Мордовцев - Великий раскол

Но слухи были неверны, как в том скоро и убедились бояре и архиереи: не отнялся еще язык у Никона, не задуло гневом божиим его мощного духа: он прислал к царю сказать, что готов вновь стать с ним рядом на суд не только патриархов, но и самого Всемогущего Бога, у которого в руках тысящи лет яко день един, а престолы и царства — яко прах и паутина.

Царь опять созвал собор. По собору мгновенно прошел гул и ропот: бояре и архиереи шепотом передавали друг другу, что «чадушко» то еще «неистовее» стал: так и рвет, и мечет.

Действительно, патриарх явился на собор еще более заряженным. «Так от него и пышет полымя», — рассказывали стрельцы, стоявшие у него у ворот на карауле. Проходя мимо стрелецкого сотника, того, что был уже напуган падением на шапку мертвого голубя, он так на него глянул, что сотник, и без того ожидавший худа, задрожал и упал ниц перед крестом, головою на мерзлую землю, а стрельцы со страху шептали — кто: «свят-свят», а кто: «чур-чур меня!.. сгинь, исчезни!»

И царь, видимо, с тревогою ожидал последнего отчаянного боя. Он обводил смущенным взором то правые, то левые скамьи собрания, то останавливал его на патриархах, и особенно на Паисии: «Мертвец мертвецом», думали, казалось, выразительные глаза царя:- «мощи сущие, — а судия вселенной». Когда по звяканью прикладов стрелецких ружей и сабель можно было догадаться, что ведут Никона, царь тревожно обратился к патриархам.

— Никон приехал в Москву, — торопливо заговорил он, — и на меня налагает судьбы божий за то, что собор приговорил и велел ему в Москву приехать не с большими людьми. Когда он ехал в Москву, то по моему указу у него взят малый, Ивашка Шушера, за то, что он в девятилетнее время к Никону носил всякие вести и чинил многую ссору. Никон за этого малого меня поносит и бесчестит, говорит: «царь-де и меня мучит, велел-де и отнять малого из-под креста…» Если Никон на соборе станет об этом говорить, то вы, святейшие патриархи, ведайте; да и про то ведайте, что Никон перед поездкою ныне в Москву исповедовался, приобщался и маслом освящался. «Патриархи подивились гораздо», — говорит об этом Алмаз Иванов, который вел протокол соборный; но в этот момент за дверью послышался шум и гневный голос Никона.

— А ты крест-от неси высоко, чинно, истово! Это тебе не лопата! — кричал он на ставрофора, которым был не любимец его Иванушка Шушера, сидевший под караулом, за приставы, а новый, приставленный царскими слугами соглядатай. — На нем Христа распяли, и меня ищут распяти!

Многие вздрогнули от этого голоса… «Неистов, буен, аки меск», — шептались на скамьях.

Никон вступил в столовую избу шумно, высоко подняв голову и шибко стуча посохом, словно старшина на сходке перед заартачившимися мужиками. Он не глянул, а сыпанул искрами по собору, не поклонился, а метнул поклоны, не крякнул, а рыкнул, встряхнув гривой по-львиному. Все ждали бури.

Паисий медленно приподнял свои мертвые веки, и губы его зажевали беззвучно. Макарий повел по собору огромными белками, как бы успокоивая робких.

— Никон! — послышался тихий, дрожащий голос Паисия. — Ты отрекся от патриарша престола с клятвою и ушел без законной причины.

Голова и руки говорившего дрожали. Никон посмотрел на него, как смотрят на маленького ребенка.

— Я не отрекался с клятвою, — сказал от отрывисто, — я засвидетельствовался небом и землею и ушел от государева гнева… И теперь иду, куда великий государь изволит: благое по нужде не бывает.

— Многие слышали, как ты отрекся от патриаршества с клятвою, — настаивал Паисий, между тем как Макарий молчал, уставившись своими большими глазами на подсудимого.

— Это на меня затеяли, — отрицал подсудимый. — А коли я негоден, то куда царское величество изволит, туда и пойду.

— Кто тебе велел писаться патриархом Нового Иерусалима? — ввязался Макарий.

— Не писывал и не говаривал! — обрезал Никон, метнув вполоборот глазами на вопрошавшего.

Сидевший недалеко один архиерей заторопился, покраснел и зашуршал бумагой, вынимая ее из-под мантии.

— Вот тут написано… твоя рука, — робко заговорил архиерей, поднося Никону бумагу.

— Моя рука… разве описался, — несколько смущенно отвечал последний.

Но тут же, чувствуя себя как бы пойманным несколько, уличенным, он заупрямился еще более и, стукнув посохом, полуоборотился к царю.

— Слышал я от греков, что на александрийском и антиохийском престолах иные патриархи сидят, — сказал он раздраженно, — чтоб государь приказал свидетельствовать — пусть патриархи положат евангелие.

Восточные глаза Макария метнули искры, и он выпрямился на месте.

— Мы патриархи истинные, не изверженные, и не отрекались от престолов своих! — сказал он резко. — Разве турки без нас что сделали… Но если кто дерзнул на наши престолы беззаконно, по принуждению султана, тот не патриарх — прелюбодей! А святому евангелию быть не для чего: архиерею не подобает евангелием клятися.

И Никон вспылил, подзадоренный словами Макария и в особенности его невыносимыми глазами.

— От сего часа свидетельствуюсь Богом, что не буду перед патриархами говорить, пока константинопольский и иерусалимский сюда не будут! — закричал он, отступая назад.

— Как ты не боишься суда Божия? — невольно воскликнул тот архиерей, что сейчас уличил его подписью, — это был Илларион рязанский. — И вселенских-то патриархов бесчестишь!

Заволновался и весь собор. Лица казались возбужденнее, гневные взгляды и возгласы учащались. Поднялся Макарий и окинул весь собор блестящим взором.

— Скажите правду про отрицание Никоново с клятвою! — воскликнул он.

— Никон клялся — говорил: «коли-де буду патриарх, то анафема-де буду!» Клялся истинно! — закричало несколько голосов.

Но упрямец все еще не корился: он, по-видимому, вызывал всех на бой.

— Я назад не поворачиваюсь и не говорю, что мне быть на престоле патриаршеском, — настаивал он, — а кто по мне будет патриарх, тот будет анафема! Так я и писал к государю, что без моего совета не поставлять другого патриарха. Я теперь о престоле ничего не говорю: как изволит великий государь и вселенские патриархи.

А великий государь все стоял неподвижно. Лицо его поминутно то вспыхивало, то бледнело, отражая на себе и в глазах все перипетии борьбы, которая велась на его глазах и в которой принимало участие все его существо, вся душа, взволнованная и потрясенная. Он чувствовал, что бой на исходе, но тем больше сжималось его сердце в предчувствии, что последует что-то недоброе, слишком тягостное… Но надо стоять до конца на этой угнетающей душу вселенской литургии, на которой отпевалась его сокрушенная обстоятельствами горькая дружба с его некогда «собинным» другом.

Да, исход борьбы… Патриархи велят читать правила поместных соборов.