Даниил Мордовцев - Великий раскол

— Я вас, темники и бакаки! — еще шибче стучит старик клюкой, подходя к столу.

Дверь тихо отворяется, и на пороге кельи показывается испуганное, заспанное лицо молодого служки с голым подбородком. Вошедший низко кланяется…

— Тебе чево? — озадачивает его старик.

— Звать изволил, святейший патриарх? — робко вопрошает вошедший.

— Кто тебя звал? Пошел вон! — сердится старик, стуча клюкой.

Служка лукаво улыбается глазами и исчезает за дверью.

— Ишь темники! Чертей напустили, спать не дают… Вот я царю обо всем повествую, увидите у меня! — ворчит старик и, подойдя к столу, берет исписанный лист бумаги. — Вот тут написано…

Он надевает очки и, подставив бумагу под свет, сначала про себя шевелит губами и бородой, а потом сердито читает вслух:

— «Иже жив сый привмененный с нисходящими в ров, седяй во тьме и сети смертней, — он покосился на окна и на врывавшийся в них свет утра, — окован нищетою паче желез, богомолец твой, великого государя, худой и смиренный нищей Никонишко, милостию божией коростовый патриаршишко. Не вели, государь, кирилловскому архимандриту с братьев в мою кельишку чертей напускать. Дворецкий Кириллова монастыря говорил про меня: «Что он с Кирилловым монастырем заедается? Кому он хоромы строну? Чертям, что ли, в них жить?». И вот вечор же, государь, птица, неведомо откуда взявшись, яко вран черна, пролетела сквозь кельи во все двери и исчезла неведомо куда, и во всю ночь демоны не дали мне уснуть, одеялишко с меня двожды сволочили долой и беды всякие неподобные многие творили, да и по многие дни великие беды бесы творили, являясь овогда служками кирилловскими, овогда старцами, грозяся всякими злобами, и в окна теперь пакостят, овогда зверьми страшными являются, грозяся овогда птицами нечистыми…»

Он остановился и сердито посмотрел на окна.

— Я вам докажу, темники! — бормотал он. — А то на! Чернил и бумаги не давать Никону… то-то!

И он снова глянул в свою бумагу.

— «…Да они же, государь, кирилловские монахи, говорили моим ферапонтовским старцам: «Кушает-де ваш батька нас». И я, государь, благодатию божиею не человеко-ядец…»

При последнем слове он, казалось, что-то вспомнил и, потушив свечи, подошел к стоявшему в правом углу аналою, взял лежавшие на нем четки, надел клобук и пошел к дверям, шурша ногами, обутыми в плисовые, на меху из белки, сапоги, подбитые мягкою кожею.

В сенцах повстречался тот же, с голым подбородком, служка и подошел под благословение. Старик мотнул в воздухе ладонью и как-то сердито ткнул в губы служке.

На крыльце он остановился и прищурился. На дворе начиналась дневная суета. То там, то здесь показывалась черная скуфья или клобук и, увидев старика, торопливо проходили, потупив головы или низко кланяясь. С коровьего двора слышалось, как там усердно доили коров, и часто слышались возгласы: «Стой, стой, буренка!» или мычанье коров и голодных телят. На дровянике стучал топор. В соседней избе, сквозь открытые окна, сердито гудела струна монастырского шерстобита. Два стрельца шли с берега и расчесывали мокрые волосы роговыми гребенками. На заднем дворе ржал скучающий по матери жеребенок, и в ответ ему слышалось: «Тпрусеньки-тпруси…»

Все это, казалось, еще более сердило старика… Да и неудивительно: то ли это, что на Москве когда-то бывало, когда загудут, бывало, разом все сорок сороков, провозвещая славу господу вседержителю да святейшему патриарху Никону! Эко времечко-то было… И все прахом пошло…

На решетчатых переходах, ведущих в старые кельи, показался средних лет мужчина в мирской одежде, в голубом легком камзоле, сафьянных сапогах со скрипом и в пуховой шляпе. Небольшая бородка на полном скуластом лице, черные с узким разрезом глаза и стоячие уши отдавали татарковатостью. Пришедший издали снял шляпу и почтительно подошел под благословение к старику. Старик и у этого мотнул ладонью перед носом и ткнул в губы тылью правой руки.

— Буди здрав, святой отец, — сказал пришедший.

— Спасибо, князь Самойло, — брюзгливо отвечал старик.

— Хорошо ли есте почивал, святой отец?

— Како почивал! Всеё ночь не спал! — сердился старик.

— Ну, годы-то твои, святой отец, не маленькие: сон-ат и нейдет.

— Каки еще мои годы-ста! — пуще прежнего рассердился старик. — Аще в силах, осьмдесят… а мне и семидесяти-ту нет! А то на! Годы-ста!

Князь Самойло Шайсупов, он приставлен был смотреть за Никоном, незаметно улыбнулся своими узкими татарко-ватыми глазами и потупился.

— Черти мне спать не давали, вот кто! — продолжал сердиться старик.

Пристав поднял на него удивленные глаза.

— Кирилловский архимандритишко с своими иночишками ко мне в келью чертей напустил!

— Как чертей напустил, святой отец? — изумился Шайсупов.

— А так! Дворецкий их говорил про меня: «Кому он хоромы строит? Чертям, что ли, в них жить!». Вот что, слышишь? Чертям жить!

— Так что ж из того, что дурень мелет?

— То-то мелет… А вечор, в ночь, не ведаю, какая птицы, яко вран черна, пролетела сквозь все кельи и исчезла неведомо куда…

— Да то, может, и была ворона.

— Толкуй, дурачок! Ворона в келью не залетит.

— Так, надоть думать, ластушка.

— Ласточки все спали давно.

— А я тебе скажу, святой отец, кто это летал: нетопырь, мышь летуча…

Старик окончательно рассердился.

— Да что ты меня учишь! Учен гораздо!.. А ты б попробовал сам уснуть в моей келье: ноне ночью демоны двожды с меня одеяло сволочили долой…

— Ай-ай? С нами крест! — притворно изумлялся пристав.

— Зверьми страшными скакали, старцы кирилловские, языки на меня извеся, что псы, лаяли…

— Ай-ай-ай! Эки страхи!

— Я ноне о сем великому государю отписал… И Аввакумку протопопа в тонце сне видел: у нево на двух перстах бесик, бес махонький сидел и на сопели играл…

— Те-те-те… вон они дела-те, н-ну!

Из дровяника вышел молодой служка в фартуке и с вязанкою дров. Никон издали остановил его, замахав клюкою. Сложив дрова наземь, служка торопливо подошел к старику, тщательно вытирая руки о фартук и поправляя свою белокурую туго заплетенную косичку. Подойдя под благословение, он добродушно глядел своими большими серыми глазами и ожидал приказаний.

— Что поздно печь затопляешь? — по-прежнему сердито спросил старик.

— Затопил, — был короткий ответ.

— А что ноне стряпать мне будешь?

— Что позволишь.

— Ушицы мне свари из стерлядок, да окуньков туда прикинь, да ершиков, да налимью печеночку приметни. Да чтоб лучку и перчику впору, поболе вкинь, да сольцы не забудь… А?

— Добро-ста, — снова был короткий ответ.

Ответ этот так и вскипятил старика. Голова его затряслась еще более, губы и борода задвигались, щеки покраснели, и клюка так и заходила в руке.