Даниил Мордовцев - Великий раскол

Пани гетманова только махнула рукой.

— Або що!.. Може б, и без штанив або що, — пробормотала она, про себя улыбаясь.

— А я запамятовал, простите, матушка Олена Митревна, — торопливо сказал Соковнин, вступая в приемный покой, где он должен был представиться старой матери гетмана, — царевна, ее милость Софей Алексеевна, наказывала мне с сенною девушкой: «Поклонись-де, Федор, от меня боярыне Олене Митревне и спроси о здоровье…»

— Ах, светик-царевнушка! Что она, цветик лазоревый? Ах!

— Растет, полнится, хорошеет, что заря утренняя, и всяким хитростям и действам учится…

Послышалось тяжелое шарканье по полу шагов, и на пороге внутренних покоев показалась высокая, осанистая старуха, черная и вся в черном. Единственное, что бросалось в глаза Соковнину, это резкий цыгановатый облик старухи.

То была мать Дорошенка.

Не в одной Украине голубое небо, жаркое солнце, яркая зелень…

Жаркое, хотя утреннее летнее солнце пурпуром горит на золотых верхушках летнего дворца Алексея Михайловича в селе Коломенском, обдает пурпуром яркую зелень царского сада с цветниками и прудом и превращает в нежную бирюзу голубое московское небо, когда-то сыпавшее, казалось, одними снегами и метелями да дышавшее трескучими морозами. Летняя царская резиденция, изукрашенная и «измечтанная» невиданными резными узорами и красками, обрызганная позолотою, испещренная цветными и разрисованными стеклами, вся в столбиках, коньках, гребешках и решетках, так и рябит, так и слепит своею золотоордынскою пестротою непривычный глаз.

Прелестное московское утро… На дворцовых карнизах, меж решетинами переходов и на наличниках голуби воркуют… В чаще сада турлукают горлинки и свистят иволги.

И среди этой природы на женской половине дворца, в высоком тереме царевен, на полузадернутых от солнца пологами переходах раздается звонкий, металлический голосок той, о которой сейчас почти, именно вчера под вечер, вспоминали в Украине правобережной, в Чигирине, в доме гетмана Петра Дорошенка… Это голосок «ее милости царевны Софей Алексеевны».

Царевна Софья Алексеевна сидит в своем теремке с Симеоном Ситиановичем Полоцким и учится «арифметикии…»

Царевне уже пошел пятнадцатый либо шестнадцатый годок. Она, как справедливо заметил думный дворянин Федор Соковнин на вопрос Брюховецкой, похорошела, выросла, пополнела пышным белым тельцем… Белокурая ее умненькая головка вырастила роскошную косу, которая заплетена в две трубы… Голубые, совсем московские глаза с поволокой поглядывают иногда на зелень сада, на пруд, у берегов которого картинно плавают лебеди. Одна шибка стеклянной галереи переходов отворена в сад, оттуда веет ароматом цветов и зелени. У пруда, у «ердани», стоят часовые стрельцы. Кое-где виднеются в тени зелени бояре, стольники и другая дворская саранча.

— Так, так, цифрей ни лишних, ни неправильных нету, — говорил как бы про себя Симеон Полоцкий, перелистывая тетрадку на столе. — Циферное дело гораздо, в порядке… Похваляю Премудрость царевну… А что есть арифметикия? — вскинул он на нее своими умными семитическими глазами.

Царевна как бы немножко вздрогнула от задумчивости, но тотчас же оправилась.

— Арифметикия, или числительница, есть художество честное, — быстро заговорила она, — независтное и всем удобопонятное, многополезнейшее, от древнейших же и новейших в разные времена явившихся изряднейших арифметиков изобретенное и изложенное.

Прекрасные глаза царевны смотрели весело и светло.

— Изрядно, преизрядно! — похвалял учитель. — А каково есть арифметикиино челобитье до учащейся юности?

— Челобитье арифметикиино таково есть:

— Оптиме! Оптиме! — похвалял учитель, любуясь своей ученицей.

— А что есть «оптиме»? — удивленно спросила царевна.

— «Оптиме» есть велия похвала римская, сиречь «преизряднейшее», «препохвальненшее», изряднее чего быть не может.

— А что есть «верты», учителю? — снова спросила любознательная ученица.

— «Верты» суть множественное число, по грамматикии, от «верта», а «верта» есть мать и сестра «вертограда»: попросту «верта» есть сад.

— А что есть «штук»?

— «Штука» есть слово польское и украинское и равносильно слову «художество».

Царевна глянула в окно и улыбнулась.

— Государь батюшка вышел на смотр, — сказала она, продолжая весело улыбаться. — А бояре-те, бояре как земно кланяются головами в песок, красны, что раки, пыхтят, как…

Она совсем рассмеялась. Тонкая улыбка змейкой пробежала по губам и глазам Симеона Полоцкого.

— Усердие свое великому государю являют, — заметил он скромно.

— Ах! Дьяк Алмаз Иванов уже тринадцатый поклон кладет, — снова засмеялась царевна, — кувыркается…

— Он легонький, худ гораздо, ему не тяжело, — пояснил Симеон.

— Ах! А князь Трубецкой, Алексей Никитич, с земли не может подняться… ах!

— Тучен он и стар гораздо…

— Ево поднимают князь Юрье Ромодановской да Ртищев Федор… ах, подняли! Подняли! Государь батюшка смеется… руку жалует…

Царевна вспомнила, что она отвлекается от «урка», и зарделась… потом отвернулась от окна, чтоб не соблазняться «кувырканьями» бояр.

Симеон Полоцкий понял это.

— А коликогуба есть арифметикия, царевна Премудрость? — с ласковою улыбкою спросил он.

— Арифметикия есть сугуба.

— Изрядно… А каково есть арифметикиино первой части последствие?

— Арифметикиино последствие гласит сице:

— Оптиме! Сугубо и трегубо! Оптиме! — поощрял учитель.

Царевна вдруг засмеялась, да так детски искренно и звонко, что даже Алексей Михайлович, занятый важным государственным делом, счетом земных поклонов своих бояр и других сановников, оглянулся на терем царевны и добродушно улыбнулся…

— Батюшка государь сюда смотрит и смеется, — сказала царевна и быстро спряталась за полог, словно вспугнутая птичка.

— Великий государь любит тебя, царевна, паче всех, — серьезно заметил Полоцкий.

— А я, ах, я батюшку государя таково крепко люблю, таково крепко!.. А однова он говорил мне, что когда ево царевичем заставляли уроки учить, так повсядень велели прочитовать «Похвалу розге»… А «Похвала розге», батюшка сказывал, такова: