Борис Солоневич - Заговор красного бонапарта

— А гражданочке-с московский квасок-с — экстра!

Удивленный комсомолец первый понял подвох.

— Ах, чорт, — тихо сказал он, сгибаясь над стаканчиком и не скрывая своего восторга. — Убей меня Бог бутылкой водки! Рыковка! [10] Государственная продажа водки началась в 1924 году, когда председателем Совета народных комиссаров был Рыков. Отсюда — «рыковка», к которой сам Рыков имел весьма большое пристрастие. Белая головка — водка самой лучшей очистки. В пивных продажа водки не разрешалась, но этот закон широко обходили. . Ей Богу… Белая головка! Классически!

Девушка с упреком посмотрела на Пензу. Тот умоляюще положил ладонь на ее пальцы.

— Вы уж, Танечка, голубчик, не сердитесь на меня за маленькую провокацию. Смените гнев на милость. Окажите честь яичнице.

— Но ведь это же свинство, Миша! Не предупредив нас… Нам ведь платить нечем.

— Да не в том дело, Таня. Я как раз премию получил. Хорошее изобретение вышло — способ убирания налету шасси в плоскости истребителя. Так что я — при деньгах и даже очень больших. И чем их по-холостяцки пропить — я уж лучше вас угощу. Не брыкайтесь, милая Таня. Смотрите на меня, как на старого друга…

— Нет, все-таки…

— Ну что там — «все-таки», — прервал ее комсомолец. — Жри и пей, Танька, да только на стены не оглядывайся.

Все, как по команде, поглядели на стены пивной. Там действительно были кричащие надписи:

«Не пей: с пьяных глаз ты можешь обнять даже классового врага».

Под общий смех комсомолец закончил:

— Ерунда. Пей, да дело разумей. Ежели не повезет — пивом надрызгаешься… И главное, не зевай, — жри, пока горячее! Наплевать! Гляди — Ведмедище и д'Артаньяшка уже начали.

— Правильно, — подхватил Ведмедик. — «Руси веселие есть пити».

— «И материти», — закончил, смеясь, Полмаркса. — Ну, ну, ты не очень, генсек. Гляди, вот! Действительно на стене висел еще один плакат:

«Ругаться по матери запрещается. Штраф 20 коп. за штуку».

— Наплевать, — также беззаботно отозвался комсомолец. — Как это можно не ругаться? Да я ведь человек, а не баран… — При Таньке запрещается.

— Ну, ладно. Так я ведь просто по-хорошему могу.

— Как так «по-хорошему»? — усмехнулся Пенза.

— А хоть бы «едондер шиш»… Так Лев Толстой в Севастополе ругаться зачал. Потом старые боцмана говорили: «Ну, мы сами с усами, а такого ругателя, как граф Лев Николаевич, еще не видывали»…

— Будет тебе трепаться! Гляди, как ребята наворачивают! Аж за ушами трещит.

Действительно, запах горячей яичницы мигом убил все Еопросы и угрызения совести в молодых голодных парнях и они с аппетитом начали уплетать свои порции. Девушка растерянно глядела на всех.

— Ладно, Таня, что там, — мягко усмехаясь, заметил Пенза, подняв стаканчик. — Выпьем… за что бы это? А? Ваш тост, Таня?

Все выжидающе подняли свои стаканчики. Пенза ласково взял пальцы девушки и обвил их вокруг бокала. Положение было безвыходное.

— Ну и провокатор же вы, Миша, — со вздохом сдаваясь, сказала Таня. — И отказаться никак нельзя.

— Да и не нужно… Чего там — свои люди! Так за что? — За что?

Ясные глаза девушки оживились.

— За что? Да разве после такого фильма можно спрашивать: «за что»? Ясно, за что — за Россию!

— За советскую Россию, — поправил комсомолец.

— Брысь ты к чорту, Полмаркса, со своими партдобавлениями. Для нас Россия — всегда просто Россия. Та, которую Кутузов защищал. И которую мы тоже защищать будем. Так что — за Россию!

Все чокнулись. Пенза с улыбкой глядел на оживившиеся молодые лица и, казалось, с его губ стирается какая-то черточка жестокости… Парни опрокинули свои стаканчики лихо, в один прием. Девушка отпила немного и с удивлением опустила свой бокал.

— Ого, — с недоумением спросила она, — что тут?

— А что — вкусно? — усмехаясь углами красивых губ, спросил рабочий.

— Еще как… Никогда такой вкусной штуки не пила!

— А это наше русское шампанское. Донское, цымлянское. Разве можно за Россию что-либо иностранное пить?

— Ну, вы всегда найдете, чем объяснить ваши подвохи. Но… спасибо за сюрприз. Вы, право, милый.

— Не только милый, а прямо герой! — Светлые глаза белобрысого Ведмедика смотрели совсем влюбленно. Пиво, водка и яичница, очевидно, привели его в восторженное состояние.

— Прямо герой. И все дядя Миша знает и все объяснить может. Настоящий русский человек!

— Правильно, Ведмедик, — откликнулся молчаливый д'Артаньян. — Только нужно, ребята, и нам в грязь лицом не ударить. Скоро мы стипендию получим. Так давайте пригласим сообща дядю Мишу на ответное угощение. Может быть, не так богато будет, но тоже от всего сердца. А собраться можно будет у Таньки, — у нее в общежитии места побольше.

— Вот это верно, — подхватил комсомолец. — Прямо классически. Миша, дайте ваш адрес, мы вам напишем, когда собраться. И только постарайтесь наподольше!..

— Адрес?

Рабочий чуть запнулся.

— Адреса, ребята, я вам дать пока не могу. Мой завод — засекреченный и как раз теперь переезжает на другое место… Но мы вот что сделаем. Хотите в выходной день, 17-го числа, встретимся в ЦПКО [11] Центральный парк культуры н отдыха. часов в 15, около тира. Постреляем, кстати. Я хоть давно уже не стрелял, но с Ведмедиком поцарапаюсь: кто кого? Идет?

— Идет, — с восторгом согласился Ведмедик. — Кто проиграет — платит за патроны… Только держитесь, дядя Миша. Я здорово стреляю, да смотрите, кстати, чтобы и Танька вас тоже нечаянно не вздула. Она в своем институте — бабчемпион.

— Ого… Я против Тани не осмелюсь и выступать! Как это можно — королеву обставить?

В темных глазах рабочего заиграли веселые огоньки. Студентка пренебрежительно махнула рукой.

— Ну, какие там «королевы» в СССР? В шахматах и то «ферзем» стали называть… Да и потом — на линии огня — нет женщин и мужчин, а просто — стрелки. Так что, Миша, держитесь. Я вам постараюсь «крроваво отомстить» за шампанское. Но вы, вероятно, на войнах своих постреляли немало?

— Да, пришлось таки, — уклончиво ответил Пенза, поднимаясь. — Значит, друзья, решено? Идет?

Уже совсем стемнело, когда рабочий, попрощавшись с веселой компанией, свернул в Китайгород [12] Часть Москвы, непосредственно примыкающая к Кремлю. Еще недавно была окаймлена старинной стеной, снесенной большевиками. . Засунув руки в карманы, медленно и, повидимому, бесцельно он шел по лабиринту переулков, взвешивая впечатления сегодняшнего дня. Порой, пои воспоминании о веселой молодой компании, его суровые губы оживлялись мягкой усмешкой. Брызжущее задором и смехом лицо Тани, с лукавыми ямочками на розовых щеках, вставало перед ним, как живое. В нем не было ничего особенно примечательного — «особых примет нет», как сказало бы паспортное отделение. Но было в нем так много какой-то уютности, мягкости, ясности, что запоминалось не глазами, а ощущениями рабочего. И было так очаровательно, что эта милая девушка видит в нем просто товарища, радушно — принятого в их славную, веселую компанию. Прощальное пожатие руки Тани почему-то оставалось особенно живым, словно до сих пор грело. Рабочий, вспомнив об этом пожатии, невольно протянул ладонь и разжал пальцы, как бы удивляясь тому, что ощущение тонких женских пальчиков остается так долго свежим.