Борис Солоневич - Заговор красного бонапарта

— «Красную», говоришь? — усмехнулся Сталин. — Это само собой… Так вот — маршалу Тухачевскому нужно, не связывая себя никакими серьезными обещаниями и разговорами, выслушивать побольше признаний и пожеланий, а потом мы уже тут на месте разберем, что, к чему и как. Официально маршал поедет по приглашению английского и французского генеральных штабов, как знатный визитер дружественной державы.

— А если на обратном пути меня любезно задержат для дружественных разговоров в Берлине, тогда как? — негромко спросил Тухачевский.

— Тогда? Ну что ж, ты и там должен быть отменно любезен и очарователен. С парламентариями ты — советский демократ. С фашистами ты — безбожник, антиплутократ и социалист… А вообще помни, как говаривал Меттерних: «Язык нам дан для того, чтобы скрывать свои мысли»… Да не мне тебя учить, товарищ Михаил, как там действовать. Не забудь только получить от Ежова ходы к нашим тайным резидентам: от них ты получишь куда больше нужных сведений, чем от всех наших официальных полпредов…

Сталин и Ежов переглянулись и понимающе усмехнулись.

— Ну, да… Я приняла предложение Харченко, — тихо и недовольно говорила Таня, прижимаясь к плечу своего Миши. — Но, ей же Богу, мне вовсе не хочется никуда ехать!

Друзья сидели вечером на старом месте — на ступеньках храма Василия Блаженного. Тухачевский, сделавший большую поездку и сменивший две машины, был в штатском пальто. Он раскинул одну его полу на ступеньке и окутал ею девушку. Он опять был рабочим Пензой, и Таня, доверчиво прижавшись к нему, рассказывала про свой разговор с Харченко.

— Вот же, ей Богу, — повторила она искренно, — вовсе не хочу я ехать в этот противный Париж. Мне и здесь хорошо.

— Вот те и на! А я-то думал, что ты так обрадуешься! Столько советских девушек год жизни отдали бы, чтобы только взглянуть на настоящий Париж, мировую столицу. Новые места, новые люди, новая жизнь. Поездка на казенный счет, прекрасное питание, оденут там тебя, как настоящую парижанку, — для представительства, ничего не поделаешь. Так сказать, в шелк и бархат… Почет везде. Ты за этот месяц французский язык еще подучишь — и молодцом справишься!

Девушка опять недовольно передернула плечами.

— Почет? Наряды?.. Да я не знаю, как эти все шелковые вещи и надеваются… Зачем мне это? Мне и здесь хорошо, — повторила она.

— Ну, что ты, Танюша! Ведь Париж — изумительный по красоте город. Туда туристы со всего мира ездят. Масса достопримечательностей и исторических ценностей. — А ты разве там сам был? — Я-то? Пока, к сожалению, нет…

— Ну, так что ж ты тут расписываешь? А по-моему лучше нашей матушки России да Москвы — ничего в мире нету… У нас скоро морозцы начнутся, солнышко, снежок. В Сокольниках на лыжах, на Чистых Прудах на коньках… На морозце легком только щеки розовеют да на сердце легко и ясно… А там — слякоть европейская, классовая борьба да буржуи-богатеи. И рядом — «голь пролетарская». Там, говорят, рабочий в трамвае должен буржую место уступать. А как только что — пулеметы и расстрелы. Тюрьмы — рабочими полны, тысячи голодают да умирают прямо на улице. Фашисты зверствуют… А ты — «мировая столица»! Нашел, чем соблазнять!..

— Ну, ну… Ты все это в очень уж мрачном свете видишь. А по-моему такая поездка — одно удовольствие.

— Да, — тихо прошептала Таня. — Если бы вот с тобой… А то — одна.

— Так ты и здесь меня не видишь неделями, а то и месяцами. Какая же разница?

— Ну, ничегошеньки ты, Миша, не понимаешь! — сердито воскликнула Таня. — Да ведь ты, все-таки, где-то здесь, рядом, в одном городе… Там же я буду от тебя за тридевять земель… А тут еще наш милый д'Артаньян куда-то совсем запропал, Ведмедик и Полмаркса почему-то посажены — за них тоже сердце болит… Нет, Миша, как ты ни говори, я предпочла бы не ехать. Конечно, я обещала исполнить твою просьбу, но на сердце у меня будет очень, очень тяжело…

Тухачевский в темноте мягко улыбнулся. Голос девушки звучал такой свежей искренней печалью. Послала же ему судьба, почти на склоне лет, такую милую, такую нежную любовь!

— Ну, а если, — голос маршала звучал непривычно тепло. — Ну, а если я к тебе в Париж сам в гости приеду?

Таня резко выпрямилась. Ее глаза сердито взглянули на друга. В голосе прозвучала искренняя обида.

— Да что ты меня в самом деле дразнишь, Миша? Ну, просто, как маленькую девочку, уговариваешь и обманываешь. Я же ведь обещала, что поеду, только (голос ее сломался)…только на сердце будет очень тяжело и неспокойно. Мне все будет казаться, что с тобой — вот, вот — что-то должно случиться.

«Вот она, женская интуиция, — подумал Тухачевский. — Действительно эта милая девушка чувствует моим сердцем и тревожится моими тревогами, сама того не сознавая. Как все-таки хорошо, что мне удастся ее отправить отсюда! Приятно было бы ей в Париже своим приездом сюрприз приготовить, но уж, видно, придется теперь же об этом сказать. Утешить… Бедная девочка…»

Он еще ниже склонился к прижавшейся к нему Тане и тихо сказал:

— Да я ведь вовсе не шучу, милая ты человечица. И вовсе не дразню тебя. Я в самом деле к тебе в Париж приеду.

Слова эти были сказаны так, что девушка поверила сразу же. Ее тело выпрямилось и дыхание замерло.

— Ты?.. Ты? В самом деле?

Тухачевский молча кивнул головой и лицо Тани просияло.

— Вот так хорошо! Вот счастье-то! Голубчик ты мой, Мишенька! Как я там буду с тобой счастлива! На воле, вдали от твоих противных дел. Много, много вместе… Ну, конечно, теперь я с радостью поеду и буду тебя там ждать. Ох, как ждать… Дорогой ты мой! — воскликнула Таня, стремительным движением прижимаясь к плечу Пензы, и в голосе ее задрожали слезы. — Ты не знаешь, как крепко я тебя люблю и как чудесна жизнь… Только бы хоть немножко, хоть изредка, хоть капельку побыть с тобой вместе.

Тухачевский хотел добродушно-насмешливо улыбнуться в ответ на этот шквал нежности, но, к его удивлению, горло его сжала легкая спазма волнения. Сияющая волна любви, излучавшаяся от Тани, проникла в его сердце и сделала его ответную улыбку и поцелуй нежнее и ласковей, чем он сам ожидал. Каменное жестокое сердце старого солдата впустило в свою тьму тоненький лучик нежности и любви…

Париж, 26 декабря 1936 года.

Мой дорогой Ведмедик!

Ну и до чего же я была рада получить твою открыточку, что ты жив, здоров и на свободе. Крепко, крепко целую тебя за это. Полмаркса наш куда-то выслан, а относительно д'Артаньяна — ни слуху, ни духу. Не знаешь ли ты что-либо о нем?

Ну и как ты, дурья твоя черепушечка, мог только подумать, что я тебя совсем, совсем забыла? Вот свинтус! Вот гляди, какое тебе длиннющее письмо накатала, благо, что одна тут торгпредская дама едет в Москву и прямо там без цензуры в ящик бросит. Не подведи! Не показывай никому!