Борис Солоневич - Заговор красного бонапарта

— Та-а-а-к, — медленно сказал, наконец, Сталин, распрямляясь и уже спокойно и глубоко вдыхая дым крепкого своего табака. — Наконец-то… Извини, Николай, но выйди, пожалуйста, в секретарскую. Я вызову тебя через несколько минут.

Когда недовольный Ежов, кинув неприязненный взгляд на грека, вышел, Сталин коротко бросил:

— Ну?

— Все прекрасно, товарищ Сталин, — с гордым самодовольством доложил Канделяки. — Я получил больше, чем ожидал. Германия гарантирует дружбу, торговый и потом даже политический военный договор и полное невмешательство в наши внутренние дела. Кроме того, Гиммлер сообщил мне много интересного насчет нашего маршала. Но самое важное я получил от… кого бы ты думал? От Бенеша! Оказывается, он имеет свой прекрасный аппарат информации, который дал ему материалы куда более важные, чем наш советский аппарат. Вот это важное досье о поведении Тухачевского за границей, его встречах и прочем. Для Николая есть тут вещи сенсационные и… радостные.

К удивлению Канделяки, Сталин небрежно взял толстую папку и даже не развернул ее. Его решение было уже давно принято и не данные Гиммлера могли его ускорить или изменить. Дело было не в действиях Тухачевского, а в той волне русского национализма, которую он возглавлял.

Задав еще несколько коротких вопросов, Сталин отпустил своего доверенного и вызвал Ежова. Когда за греком закрылась дверь, грузин быстро и решительно сказал Ежову, с напряженным лицом стоявшему у стола:

— Ну, Николай… Теперь тебе пришло время действовать. Слушай внимательно…

Полились твердые, спокойные, точные, давно продуманные указания. Ежов напряженно слушал и кивал головой. Он прекрасно понимал Сталина и заранее радовался гибели маршала и его сторонников — молодой гордой смены, осмелившейся думать о своем преимущественном перед его НКВД положении…

— Все будет в точности, сделано. Я мобилизую все свои силы. Сперва, значит, только пробную стрелу — Смутного?

— Да… Действуй. А я поговорю с Климом и дам ему свои указания.

— Ну, кто-кто, а Климушка-то наш будет зверски рад! — ввернул ядовито Ежов. — Гвардеец-то наш ему много крови испортил…

— Пусть теперь и Клим ему испортит, — нехотя усмехнулся Сталин.

— Это уж нет, — умоляюще воскликнул Ежов. — Уж, пожалуйста, дорогой начальник… За все за мои за заслуги передай мне эту честь.

— Какую?

— Да нашего великолепного маршала в расход пустить. Он долго меня третировал, гад дворянский! А теперь и я хочу чуточку по-за-ба-вить-ся… Самую только чуточку, хи-хи-хи…

— Ладно, Николай. Мне все равно, — равнодушно ответил Сталин. — Оно, пожалуй, и вернее, будет, если ты сам все сажаешь. Возьми только с собой Петерса… А то и в самом дел? солдатам это поручить нельзя, — как ни говори, у Михаила друзей везде много. Как бы чего не вышло… А ты, уж я знаю, все чисто сделаешь.

Глаза Ежова плотоядно сверкнули.

— Есть, товарищ Сталин. Послужу революции… А как с той девочкой?

— С какой девочкой? — удивленно спросил Сталин, погруженный в более важные мысли.

— Да с той, маршальской, что в Париже осталась.

— Но ведь ты когда-то сам говорил, что за нею ничего политического нет. Пока чорт с ней. Да и потом у нас в Париже скоро гон по другому красному зверю будет. Или, ха-ха, по белому зверю в генеральских погонах… Так что не будем места охоты зря заранее тревожить. Кто на волка тенета расставляет — о кроликах не думает…

Дав последние инструкции Ежову, Сталин запретил себя тревожить и ушел в маленькую комнатку, где он ночевал, когда важные дела мешали ему вернуться в Горки. Там, усевшись в мягкое кресло, поставив рядом бутылку кавказского вина и ящик с табаком, он закурил и задумался.

Несмотря на свою стальную выдержку, он был нервен и встревожен. Он прекрасно знал своего противника, маршала Тухачевского, решительность и быстроту его действий. Вопрос был только в том, успеет ли Ежов изолировать маршала от возможности активных действий, как это недавно было с Ягодой. Но тогда Сталин оперся на армию и на Тухачевского. Теперь ему не на кого было опереться, ибо аппарат НКВД не был достаточно силен, чтобы помешать армии устроить переворот. Решит ли Тухачевский действовать немедленно или будет ждать лучшего времени и наступления войны?.

У Сталина был громадный козырь, которого не имел маршал. Он знал, что Германия не нападет пока на СССР. Она еще не готова и воевать ей теперь невыгодно. Но если Гиммлер предал Тухачевского, то почему бы он не мог предупредить и маршала, что тот тоже может не бояться удара Германии в период переворота? Момент был критический и роковой. ПОКА Сталин был слабее Тухачевского. Но… использует ли этот момент гордый маршал или решит ждать? Ведь Тухачевский — не Ягода, у которого не было ореола и миллионов преданных солдат. Тухачевский не только личность, он вождь, возглавитель какой-то волны, какого-то движения народных масс. С массами Сталин привык жестоко расправляться, но вот сумеет ли он изолировать это гордое, молодое, ведущее массы поколение, которое не желает склонить своей шеи перед Сталиным, которое хочет бросить в помойную яму истории все жертвы, понесенные во имя мирового коммунизма, мировой революции? Оставалось только ждать со сжатыми зубами и стесненным сердцем. Бой сейчас — это поражение и гибель. Но если оттянуть бой хоть немного? Ну, тогда мы еще увидим, кто кого!..

Замечательная фраза Бориса Годунова почему-то всплыла в его памяти: «О тяжела ты, шапка Мономаха»!.. Па, тяжело бремя власти и ответственности! Быть окруженным только врагами, соперниками, не верить никому, не любить никого и бояться всех! Он знал, что теперь, именно теперь тысячи и тысячи коммунистов решают страшный вопрос: ЗА КЕМ пойти? Те, кто пойдут за ним — сделают это не из любви и уважения к нему, не из-за идеи. Сделают это либо из-за выгоды, либо из страха. Идея, стоявшая за ним — мировая революция — уже потеряла свою привлекательность. А Тухачевский несет с собой вечную идею России и служения ей. И эта Россия — особенно молодая Россия — душой с ним, а не со Сталиным. И пока он, Сталин, не выкорчует с кровью эту идею — ему не будет покоя…

Ах, как все проще и яснее было в старые времена, когда он, еще молодым революционером, слепо подчинялся приказам Ленина и делал «свое дело»… Яркие воспоминания встали перед ним. Горячие бурные дни первой русской революции. Он, 26-летний юнец, полный революционного энтузиазма, решил провести смелую экспроприацию в Тифлисе, столице Грузии. С бьющимся от волнения сердцем ждал у окна маленькой гостиницы на краю площади. Ярко сияло солнце, весело гудела маленькая площадь. Засада была наготове… Из соседней улицы показалась, наконец, карета казначейства, сопровождаемая четырьмя конвойными казаками и стражником. Не спеша, мирной трусцой, среди посторонившейся публики, карета поравнялась с гостиницей. И тогда грянул взрыв двух бомб. Заклубился черный дым. Исковерканные лошади бились на мостовой. Один казак и стражник лежали уже мертвыми. По остальным открылась из окон гостиницы и с крыши бешеная пальба из револьверов… Сталин с забившимся сердцем вспомнил, с каким ожесточением выпускал он обойму за обоймой сперва в казаков, а потом в толпу шарахнувшихся в стороны зрителей, чтобы создать побольше паники. Потом из переулка на лихаче стремительно вылетел террорист, переодетый офицером. Легко спрыгнув у кареты, он вытащил оттуда несколько мешков с деньгами, опять вскочил в пролетку и скрылся в гуще извилистых переулков азиатского города. А на площади еще корчились конвоиры и около тридцати женщин и детей, убитых террористами. Сталин вспомнил один из самых своих удачных выстрелов, когда он «срезал» бегущую шагах в сорока девочку лет десяти…