Далия Трускиновская - Сиамский ангел

А если бы сыграть — так вышло бы, словно совсем маленькие дети в шесть ручонок трогают клавиши, и вдруг несколько нот подряд сложились отчетливой мелодией, словно клавесин задал вопрос, заведомо не имеющий ответа.

Ровнюшки… На придворном маскараде их было бы не отличить…

Аксюша повернулась и огляделась.

Вещей Андрея не было нигде. Умница Прасковья прибрала в чуланчик тот кафтан с камзолом и те штаны, в которых его привезли. Догадывалась, что барыня пойдет их искать. Хитрая Парашка! Она и тетку Анну Тимофеевну подговорила с Аксюшей ночевать. Вот тетка прикорнула в кресле, свесив на грудь голову в богатом кружевном чепце, вон и сестрица Глаша на скамеечке. Ночь их сморила…

Ночь… Непонятно, когда и наступила.

Спасительное полнолуние! Хотя и горит лампадка перед образом, но без лунного света в спальне впору пробираться на ощупь. Это только ранним утром солнце будит их… будило…

Аксюша пошла искать, отыскала и положила на постель мужнин кафтан с камзолом, штаны, чулки. Потом быстро сбросила платье и осталась в нижней рубахе.

Она некоторое время глядела на разложенную одежду. Эта одежда не могла сохранить тепла Андреева тела, так горевшего в тот день… и сгоревшего… Когда Аксюша вытаскивала вещи, то впопыхах и бездумно схватила их в охапку, теперь же на нее напал страх — боязнь прикосновения. Наконец она тихонько погладила камзол. Ткань была шелковиста. Ксения взяла ее на руки, как дитя, подведя ладошки снизу, и донесла до лица. Прохлада и легкий запах пота, ничего больше…

Она боялась, что штаны окажутся узки, но зря — сошлись, точно на нее шиты. Распялила на руках камзол. Тут оказалось, что все же Андрей был повыше, просто мерились они, когда Ксения была в башмачках на немалых каблуках. Застегнула камзол — на груди сошелся с трудом. Надела сверху кафтан. Широковат и длинноват… Повернулась к зеркалу.

Знакомый образ в нем, в темно-туманном, обозначился. Статный, затянутый в зеленое стан, щегольские красные штаны на стройных ногах. А лицо…

Андрюшенька!

Вот чье лицо! Как же сразу-то не признала?..

Выходит, вымолила она его? Не умрет теперь без покаяния? Выходит, есть Божья справедливость?

Аксюша не поняла, когда вспыхнули свечи в канделябрах по обе стороны высокого темного стекла. Получилось странно — словно она стоит в полумраке, но там, за проемом рамы, — светлое помещение, и в нем — Андрей.

Аксюша боялась пошевелиться. И он тоже.

Но сколько же можно так стоять?

Она протянула руки к живому и онемевшему от радости мужу.

Он протянул руки к ней.

— Андрюшенька… — прошептала она.

— Аксиньюшка… — прозвучало в ответ.

— Милый!..

И одновременно шевельнулись его губы, а лицо исказилось мукой:

— Спаси меня!..

Она все вспомнила.

— Да, да, да! — закричала она. — Да! Да!..

Тетушка Анна Тимофеевна, чуть не свалилась с кресел, замахала спросонья руками. Глаша вскочила, споткнулась, упала на одно колено. И тут же дверь отворилась, торопливо вошла строгая Прасковья.

— Аксиньюшка, голубушка моя, ты что это затеяла?!

Она кинулась обнять хозяйку и, обнимая, стянуть с нее одежду мертвого мужа. Но Аксюша извернулась и выбежала на лестницу. В одних чулках она спустилась вниз, пробежала по коридору, толкнула дверь и выскочила на крыльцо.

Ночь. И если выйти на улицу — всякий издали скажет, что Андрей Петров шагает. Всякий! И ближе подойдет, в лицо заглянет — тоже Андреем Федоровичем назовет.

— Да?..

— Да!

Мысль, что посетила и вылилась в слова, ошеломила Ксению. Она была удивительной простоты, и Ксения не ощутила, что простота эта — как во сне, когда возникают причудливые связи между вещами и кажутся единственно возможными.

Ее состояние не было сном или грезами наяву — это все же было бодрствование, но от усталости какое-то просветленно-обостренное, на грани вещего сна.

Она улыбнулась — да, путь обозначился!

Подняла голову к небу и произнесла отчетливо, хотя и негромко:

— Положи душу свою за други своя.

Кричать было незачем — Бог и так услышит.

— Да побойся Бога! — твердила, ходя следом, Прасковья. — Да что люди-то скажут?..

— А чего им говорить? Схоронил я свою Аксиньюшку, хочу ее вещицы бедным раздать, и платьица, и рубашечки, и чулочки…

На пол из комода полетело белье, образовав неровную бело-розовую кучку.

— Аксинья! Очнись! — Прасковья что было силы принялась трясти сгорбившуюся фигурку в широковатом зеленом кафтане.

— Да что ты говоришь, Параша? Что ты покойницу зря поминаешь? Умерла моя Аксиньюшка, царствие ей небесное, а я вот остался. Я еще долго жить буду.

— Да что же мне, отца Василия звать? Чтобы он пришел и сказал: Андрей Федорович умер, а ты, барыня Аксинья Григорьевна, жить осталась?

— А зови, милая. Придет он и скажет: день добрый, сударь Андрей Федорович, каково тебе без твоей Аксюши? Померла, бедная, без покаяния, тебе теперь за нее по гроб дней твоих молиться… Пока не замолишь — страдать будет, чая от тебя лишь спасения…

Прасковья в изумлении следила, как вываливались на пол платья, простыни, наволочки, шубка…

— Я — Андрей Федорович, — слышала она ровный голос. — С чего вы все решили, будто я умер? Умерла Аксиньюшка, а я вот жив, слава Богу. Есть кому за нее молиться… Вещицы раздам, сам странствовать пойду… А ты, Параша, тут живи. Деньги наши с Аксиньюшкой возьми в шкатулке, в церковь снеси, пусть там молятся за упокой души рабы Божьей Ксении. А сама живи себе и бедных сюда даром жить пускай…

Прасковья решительно вышла из комнаты.

Скоро она уже была у отца Василия.

— Как быть-то, батюшка? — спросила, рассказав, чему была свидетельницей. — Имущество-то свое раздаст, опомнится — хвать, а его уже и нет. Дом мне отдать решила.

— Ты ступай-ка к начальству покойного. Ей ведь как вдове за него еще и пенсион положен. Пусть придет кто-нибудь, вразумит, запретит. А я как быть — право, не ведаю…

Батюшка помолчал.

— Надо же, что на ум взбрело… Помереть без покаяния додумалась вместо мужа — как будто Господь с небес не разберет, кто муж, а кто жена…

Поглядел на озадаченную Прасковью:

— А ты ей не потворствуй! Или потворствуй, но в меру… чтобы с собой чего не сотворила…

— Не сотворит, батюшка. Она сказывала — я-де теперь Андрей Федорович, я долго жить стану.

— Поглядим…

Дом был пуст. Горничной Даши — и той Прасковья не докричалась.

Жалкое и страшноватое зрелище он собой являл: все двери распахнуты, все сундуки и шкафы повывернуты. Ни тебе посуды, ни подушки хоть одной…

Прасковья пошла к себе в комнатку. Ее вещей Аксинья Григорьевна не тронула, более того — на столе Прасковья обнаружила красивые чашки, видать — подарок.