Дмитрий Мережковский - Юлиан Отступник

— Я думала, что никогда не увижу тебя, сын мой! Хотела ехать в Александрию — о, я нашла бы тебя и там, в пустыне, но теперь, не правда ли, кончено? Скажи, что ты не уйдешь. Подожди, пока я умру. Потом, как хочешь…

Старец повторил:

— Ювентин, слышишь ли меня?

— Старик,-произнесла женщина, взглянув на слепого, — ты не отнимешь сына у матери! Слушай, — если надо, я отрекусь от веры отцов моих, уверую в Распятого, сделаюсь монахиней…

— Ты не разумеешь закона Христова, женщина! Мать не может быть монахиней, монахиня не может быть матерью.

— Я родила его в муках!..

— Ты любишь не душу, а тело его.

Женщина бросила на Дидима взгляд, полный бесконечной ненависти:

— Будьте же вы прокляты, с вашими хитрыми, лживыми словами! — воскликнула она. — Будьте прокляты, отнимающие детей у матери, соблазняющие невинных, люди в черных одеждах, боящиеся света небесного, слуги Распятого, ненавидящие жизнь, разрушители всего, что в мире есть святого и великого!..

Лицо ее исказилось. Еще крепче прижалась она всем телом своим к ногам сына и проговорила, задыхаясь:

— Я знаю, дитя мое… ты не уйдешь… ты не можешь…

Старец Дидим с посохом в руках стоял у открытой внутренней двери колумбария, той, которая вела в катакомбы.

— Именем Бога живого, повелеваю тебе, сын мой, иди за мною, оставь ее! — произнес он громко и торжественно.

Тогда женщина сама выпустила сына из объятий своих и пролепетала чуть слышно:

— Ну, оставь… иди… если можешь…

Слезы Перестали струиться из глаз ее; руки беспомощно упали на колени.

Она ждала.

— Помоги мне, Господи! — прошептал Ювентин, бледный, подымая глаза к небу.

— «Если кто хочет идти за Мною и не возненавидит отца и мать свою, и жену, и детей, и братьев, и сестер, и самую жизнь свою, тот не может быть учеником Моим»,-произнес Дидим и, ощупью войдя в дверь, в последний раз обернулся к послушнику:

— Оставайся в мире, сын мой, и помни: ты отрекся от Христа.

— Отче! Я-с тобой… Господи, вот я!-воскликнул Ювентин и пошел за учителем.

Она не сделала ни одного движения, чтобы остановить его, ни одна черта в ее лице не дрогнула.

Но, когда шаги их умолкли, — без звука, без стона, упала, как подкошенная.

— Отворите! Именем благочестивого императора Констанция — отворите!

То были воины, посланные префектом по доносу Ювентиновой матери, чтобы отыскать мятежных сабеллиан, исповедников Единосущия, врагов императора.

Солдаты ударяли железным ломом в двери колумбария.

Здание дрожало. Стеклянные и серебряные урны с пеплом умерших звенели жалобно. Воины уже сорвали половину дверей.

Анатолий, Мирра и Арсиноя бросились во внутренние галереи катакомб. Христиане бегали по узким подземным ходам, как муравьи в разрытом муравейнике, устремляясь к потайным дверям и лестницам, сообщавшимся с каменоломней.

Арсиноя и Мирра не знали в точности расположения катакомб. Они заблудились и попали в самый нижний ярус, находившийся в глубине пятидесяти локтей под землей.

Здесь трудно было дышать. Под ногами выступала болотная вода. Изнеможенное пламя лампад тускнело. Зловоние отравляло воздух. Голова у Мирры закружилась; она потеряла сознание.

Анатолий взял ее на руки. Каждое мгновение опасались они натолкнуться на воинов. Была и другая опасность: выходы могли завалить, и они остались бы под землей заживо погребенными.

Наконец Ювентин окликнул их:

— Сюда! Сюда!

Согнувшись, нес он на плечах своих старца Дидима.

Через несколько минут они достигли тайного выхода в каменоломню и оттуда — в Кампанию.

Вернувшись домой, Арсиноя поспешно раздела и уложила в постель Мирру, все еще не приходившую в себя.

В слабом мерцании зари, стоя на коленях, старшая сестра долго целовала неподвижные, худые и желтые, как воск, руки девочки. Странное выражение было на лице спящей. Никогда еще не дышало оно такою непорочной прелестью. Все ее маленькое тело казалось прозрачным и хрупким, как слишком тонкие стенки алебастровой амфоры, изнутри озаренной огнем. Этот огонь должен был потухнуть только с жизнью Мирры.

Поздно вечером, в болотистом дремучем лесу, недалеко от Рейна, между военным укреплением Tres Tabernae Три Таверны (лат.). и римским городом Аргенторатум, недавно завоеванным аламанами, пробирались два заблудившихся воина: один — неуклюжий исполин с волосами огненного цвета и ребячески простодушным лицом, сармат на римской службе, Арагарий, другой — худенький, сморщенный, загорелый сириец, Стромбик.

Среди стволов, покрытых мхом и грибными наростами, было темно; в теплом воздухе падал беззвучный дождь; пахло свежими листьями берез и мокрыми хвойными иглами; где-то вдали куковала кукушка. При каждом шелесте или треске сухих веток Стромбик в ужасе вздрагивал и хватался за руку спутника.

— Дядя, а дядя!

Арагария называл он дядей не по родству, а из дружбы: они были взяты в римское войско с двух противоположных концов мира; северный прожорливый и целомудренный варвар презирал сирийца, трусливого, сладострастного и умеренного в пище и питье, но, издеваясь, жалел его, как ребенка.

— Дядя!-захныкал Стромбик еще жалобнее.

— Чего скулишь? Отстань!

— Есть в этом лесу медведи? Как ты думаешь, дядя?

— Есть, — отвечал Арагарий угрюмо.

— А что ежели мы встретим? А?

— Убьем, сдерем кожу, продадим и пропьем.

— Ну, а если не мы — его, а он нас?

— Трусишка! Сейчас видно, что христианин.

— Почему же христианин непременно должен быть трусом? — обиделся Стромбик.

— Да ведь ты сам мне говорил, что в вашей книжке сказано: «ударят тебя в левую щеку — подставь правую».

— Сказано.

— Ну, вот видишь. А ежели так, то и воевать не надо: враг тебя в одну щеку, а ты ему другую. Трусы вы все — вот что!

— Цезарь Юлиан — христианин, а не трус, — защищался Стромбик.

— Знаю, племянничек,-продолжал Арагарий,-что вы умеете прощать врагам, когда дело дойдет до сражения.

Эх, мокрые курицы! У тебя и весь живот-то не больше моего кулака. Луковицу съешь — сыт на целый день. Оттого у тебя кровь, как болотная жижа.

— Ах, дядя, дядя, — промолвил Стромбик укоризненно, — зачем ты напомнил о еде! Опять засосало под ложечкой. Миленький, дай головку чесноку: я знаю, у тебя осталась в мешке.

— Если я тебе последнее отдам, завтра мы в этом лесу оба с голоду подохнем.

— Ой, тошно, тошно! Если сейчас не дашь, ослабею, упаду и тебе придется меня на плечах нести.

— Ну тебя к черту,-ешь!

— И хлебца, хлебца! — молил Стромбик.

Арагарий отдал другу последний кусок солдатского сухаря с проклятием. Сам он вчера вечером наелся, по крайней мере, на два дня, свиным салом и бобовою квашнею.

— Тише, — проговорил он, останавливаясь. — Труба!

Недалеко от лагеря. Надо держать к северу. Не медведей боюсь, — продолжал Арагарий, задумчиво, немного помолчав., — а центуриона.