Дмитрий Мережковский - Юлиан Отступник

Юний Маврик, другой знакомый Анатолия, подошел к Авзонию:

— Как поживаешь, достопочтенный? — спросил Маврик, с притворным насмешливым удивлением, осматривая новый христианский наряд чиновника.

Юний был человек свободный, довольно богатый, и переход в христианство не представлял для него особенной выгоды. Внезапному обращению своих друзей-чиновников ничуть не удивлялся он, но ему нравилось при каждой встрече дразнить их расспросами, принимая вид человека оскорбленного, скрывающего свое негодование под личиной насмешки.

Толпа входила в двери церкви. Паперть опустела.

Друзья могли беседовать свободно. Анатолий, стоя за колонной, слышал разговор.

— Зачем же не достоял ты до конца службы? — спросил Маврик.

— Сердцебиение. Душно. Что же делать, — не привык…

И прибавил задумчиво:

— Странный слог у этого нового проповедника: гиперболы слишком действуют на меня — точно железом проводит по стеклу… странный слог!

— Это, право, трогательно, — злорадствовал Маврик.Всему изменил, ото всего отрекся, а хороший слог…

— Нет, нет, я, может быть, еще просто во вкус не вошел— перебил его, спохватившись, Авзоний. — Ты не думай, пожалуйста, Маврик, я ведь искренне…

Из глубоких носилок медленно вылезла, кряхтя и охая, жирная туша квестора Гаргилиана:

— Кажется, опоздал?.. Ничего,-в притворе постою.

Бог есть Дух, обитающий…

— Чудеса!-смеялся Маврик.-Св. Писание в устах Гаргилиана!..

— Христос да помилует тебя, сын мой! — обратился к нему Гаргилиан невозмутимо, — чего это ты все язвишь, все ехидничаешь?

— Опомниться не могу. Столько обращений, столько превращений! Я, например, всегда полагал, что уж твои верования…

— Какой вздор, милый мой! У меня одно верование, что галилейские повара нисколько не хуже эллинских.

А постные блюда — объедение. Приходи ужинать, философ! Я тебя СКОРО обращу в свою веру. Пальчики оближешь.-Не все ли равно, друзья мои, съесть хороший обед в честь бога Меркурия или в честь святого Меркурия.

Предрассудки! Чем, спрашивается, мешает вот эта хорошенькая вещица?

И он указал на скромный янтарный крестик, болтавшийся среди надушенных складок драгоценного аметистового пурпура на его величественном брюхе.

— Смотрите, смотрите: Гекеболий, великий жрец богини Астарты Диндимены — кающийся иерофант в темных галилейских одеждах. О, зачем тебя здесь нет, певец метаморфоз?!-торжествовал Маврик, указывая на благообразного старика, умащенного сединами, с тихой важностью на приятном розовом лице, сидевшего в полузакрытых носилках.

— Что он читает?

— Уж конечно не правила Пессинунтской Богини!

— Смирение-то, святость! Похудел от поста. Смотрите, возводит очи, вздыхает.

— А слышали, как обратился?-спросил квестор с веселой улыбкой.

— Должно быть, пошел к императору Иовиану, как некогда к Юлиану, и покаялся?

— О, нет, все было сделано по-новому. Неожиданно.

Покаяние всенародное. Лег на землю в дверях одной базилики, из которой выходил Иовиан, среди толпы народа и закричал громким голосом: «топчите меня, гнусного, топчите соль непотребную!» И со слезами целовал ноги проходящим.

— Да, это по-новому! Ну, и что же, понравилось?

— Еще бы! Говорят, было свидание с императором наедине. О, такие люди не горят, не тонут. Все им в пользу. Скинет старую шкуру — помолодеет. Учитесь, дети мои!

— Ну, а что бы такое он мог сказать императору?

— Мало ли что! — вздохнул Гаргилиан, не без тайной зависти.-Он мог шепнуть: крепче держись христианства, да не останется в мире ни одного язычника: правая вера есть утверждение престола твоего. Теперь перед ним дорога прямая. Куда лучше, чем при Юлиане. Не угонишься.

Премудрость!

— Ой, ой, ой, благодетели, заступитесь, помилуйте!

Исторгните смиреннейшего раба Цикумбрика из пасти львиной!

— Что с тобой? — спросил Гаргилиан кривоногого чахоточного сапожника с добрым, растерянным лицом, с неуклюже торчавшими клоками седых волос. Его вели два тюремных римских копьеносца.

— В темницу влекут!

— За что?

— За разграбление церкви.

— Как? Неужели ты?..

— Нет, нет, я только в толпе, может быть, раза два крикнул: бей! Это было еще при августе Юлиане. Тогда говорили: кесарю угодно, чтобы мы разрушали галилейские церкви. Мы и разрушали. А теперь донесли, будто я серебряную рипиду из алтаря под полою унес.

Я и в церкви-то не был; только с улицы два раза крикнул; бей! Я человек смирный. Лавчонка у меня дрянная, да на людном месте, — если драка, непременно затащат.

Разве я для себя? Мне что?.. Я думал, приказано. Ой, защитите, отцы, помилуйте!..

— Да ты кто, христианин или язычник?-спросил Юний.

— Не знаю, благодетели, сам не знаю! До императора Константина приносил я жертвы богам. Потом крестили.

При Констанции сделался арианином. Потом эллины вошли в силу. Я — к эллинам. А теперь опять, видно, постарому. Хочу покаяться, в церковь арианскую вернуться.

Да боюсь, как бы не промахнуться. Разрушал я капища идольские, потом восстановлял и вновь разрушал. Все перепуталось! Сам не разберу, что я и что со мной. Покорен властям, а ведь вот никак в истинную веру попасть не могу. Все мимо! Либо рано, либо поздно. Только вижу, нет мне покоя, — или так уж на роду написано? Бьют за Христа, бьют за богов. Деток жаль!.. Ой, защитите, благодетели, освободите Цикумбрика, раба смиреннейшего!

— Не бойся, любезный, — произнес Гаргилиан с улыбкой,-мы тебя освободим. Похлопочем. Ты еще мне такие славные полусапожки сшил, со скрипом.

Цикумбрик упал на колени, простирая с надеждой руки, отягченные цепями.

Немного успокоившись, он взглянул на покровителей робко, исподлобья, и спросил:

— Ну, а как же теперь насчет веры, благодетели?..

Покаяться и уж твердо стоять до конца? Значит, перемены не будет? А то боюсь, что снова…

— Нет, нет, успокойся, — засмеялся Гаргилиан, — теперь уж кончено: перемены не будет!

Анатолий, не замеченный друзьями, вошел в церковь.

Ему хотелось послушать знаменитого молодого проповедника Феодорита.

На колеблющихся волнах фимиама голубоватыми снопами дрожали косые лучи солнца, проникая сквозь узкие верхние окна огромного купола, подобного золотому небу, символу миродержавной Церкви Вселенной.

Один луч упал на огненную рыжую бороду проповедника, стоявшего на высоком амвоне. Он поднял исхудалые бледные руки, почти сквозившие, как воск, на солнце; глаза горели радостью; голос гремел.

— Я хочу начертать на позорном столбе повесть о Юлиане злодее, богоотступнике! Да прочтут мою "надпись все века и все народы, да ужаснутся справедливости гнева Господня! Поди сюда, поди, мучитель, змий великомудрый! Ныне надругаемся мы над тобою! Соединимся духом, братья, и возликуем, и ударим в тимпаны воспоем победную песнь Мариам во Израиле о потоплении египтян в Черном море! Да веселится пустыня и да цветет, яко крин, да веселится Церковь, которая вчера и за день, по-видимому, вдовствовала и сиротствовала!..