Говард Фаст - Мои прославленные братья

Дети обожали истории, которые рассказывал кузнец, и нисколько не задумывались, что в них — правда, а что — выдумка; они в восторге впивались в него глазами и ловили каждое слово.

Иегуда поднял щипцами наконечник копья — длинный, узкий, как тростинка, еще алый от жара.

— Закали-ка его! — велел кузнец.

Иегуда опустил наконечник в бадью с холодной водой. От бадьи поднялось облако пара и окутало махавшего молотом кузнеца.

— Чересчур хрупкий наконечник — сказал Рувим, — чересчур хрупкий! Доспехов он не пробьет.

— Но тело человека пробьет, — ответил Иегуда. — Мы найдем ему применение. Давай, Рувим, давай, делай такие наконечники!

И в месяце тишрей, когда свежее дыхание нового года повеяло над землею, возвратился Апелл. Так все имеет начало и конец — даже Модиин.

Иегуда не терял времени и все хорошо подготовил. День и ночь без устали он работал, строил планы, готовился, и день ото дня росла в кузнице груда тонких, длинных копий. Обреченной деревней был Модиин. Мы выкопали из земли наши луки, сделали новью стрелы.

Мы наточили ножи так, что они стали острыми, как бритва, и перековали лемеха плугов на копья. И уже не к кому-нибудь, а к Иегуде шли теперь из Модиина со своими заботами.

— У нас шестеро детей, Иегуда бен Мататьягу! Как нам запасти пищи для шестерых детей?

— А что делать с козами?

— А наши запасы взять с собой? У учителя Левела была своя забота:

— Я мирный человек, я мирный человек, — повторял он, придя к адону, и в глазах его стояли слезы. — Ну куда сейчас податься мирному человеку в Израиле?

И тогда адон позвал Иегуду, который выслушал Левела и спросил;

— Будут ли наши дети расти, как дикари в пустыне?

— Нет, — сказал Левел.

— Вырастут ли из них евреи, не умеющие читать и писать?

Левел покачал головой.

— Так смирись сердцем. Левел.

Затем Иегуда сказал адону, что тех немногих рабов, которые были в Модиине, нужно отпустить на свободу.

— Почему? — спросил адон.

— Потому что только свободные люди могут сражаться, как свободные люди. И адон сказал:

— Спроси у людей.

Так мы впервые собрали свой сход в долине. Из соседних деревень Гумада и Демы пришли люди, и синагога просто не вместила бы всех. И Иегуда, взобравшись на остаток старинной каменной стены, говорил:

— Пусть не идет за мной тот, кто робок душой! Пусть не идет за мной тот, кому его жена и дети дороже свободы! Мне не нужен тот, кто считает меру своего участия в борьбе! У нас есть лишь один путь, и кто пойдет этим путем, должен идти налегке. Мне не нужен ни раб, ни слуга — пусть он либо уходит, либо берет оружие в руки.

— Кто ты такой, чтобы так говорить? — спросили из толпы.

— Я еврей из Модиина, — ответил Иегуда. — Если еврею нельзя говорить… Что ж, я замолчу.

Была в нем необычайная простота, но он также прекрасно знал толпу. И стал он спускаться, но раздались крики:

— Говори! Говори!

— Я не принес вам даров, — сказал Иегуда просто. — Я принес вам тревогу, и на руках моих кровь, и ваши руки тоже будут в крови, если вы пойдете за мною.

— Говори! — кричали ему из толпы. И потом, когда из Гумада пришло двадцать вооруженных мужчин и искали Иегуду, они спрашивали в деревне:

— Где нам найти Маккавея?

И люди Модиина показали им на дом Мататьягу. Так было перед возвращением Апелла.

Я говорил уже, что дорога, проходящая через нашу деревню, пересекает всю долину. Много чего сделал в деревне Иегуда, но наблюдение за дорогой я взял на себя: каждое утро я посылал кого-нибудь из наших деревенских парней в дозор на высокий утес над деревней, с которого видна дорога в обе стороны на много миль. С одной стороны эта дорога вела на восток — через соседние деревни, горы и долы к самому Иерусалиму, а с другой стороны, на западе, она ныряла в густой лес и через этот лес вела к Средиземному морю. Один день на дозоре стоял Ионатан, другой день — еще кто-нибудь. И с восхода до заката, сидя на утесе, наш дозорный вглядывался вдаль — не блеснут ли там на солнце начищенные доспехи, не засверкают ли пики. Я знал, что это случится, и случится скоро. В такой земле, как наша, ничего не сохранишь в тайне, и любая новость быстрее ветра облетает все долины и деревни.

У меня не было той абсолютной уверенности, как у Иегуды. В нашей деревне были люди сильные и слабые, бедные и богатые; легко было толковать за столом, как мы будем сражаться, но что в действительности произойдет, когда наступит решительный час? Эльазар с Ионатаном боготворили Иегуду; любое его слово, любое его желание было для них законом. Могу ли я отрицать, что меня охватывала зависть, когда я видел, как они слушают его, как смотрят на него. Иногда я чувствовал, что во мне просыпается былая ненависть, горечь, и спрашивал себя: «Почему он не такой, как другие?» Я чувствовал свою вину, ибо в глубине души я знал, что если бы Иегуда был в тот день в Модиине, Рут не погибла бы, — и меня раздражало в Иегуде даже то, что я не услышал от него ни слова укора, гнева или осуждения. И все же, когда Иоханан пришел ко мне за сочувствием, я напустился на него.

— И ты тоже за это? — спросил он.

Его жена ждала ребенка.

— За что я? — переспросил я.

— За войну, за смерть. В Писании сказано: «Живите в справедливости, живите в мире». Но как только начинает говорить Иегуда, мы сразу же перестаем думать своей головой.

— А ты о чем думаешь, Иоханан? — спросил я.

— По крайней мере, так мы хоть останемся живы.

— А жизнь тебе очень дорога? — закричал я. — Разве это хорошая жизнь, счастливая жизнь, радостная жизнь?

Я осекся. Не уподобляюсь ли я уже адону? Кто он — мой брат или чужой человек? И все же, даже сам того не желая, я нашел самый жестокий укор, какой мне только мог прийти в голову:

— Сын ли ты Мататьягу, или выродок? Еврей ли ты?

Это было, как удар кнута, и Иоханан весь сжался. Нет, это было хуже, чем удар кнута, ибо он был святой человек, он ни разу в жизни ни на кого не повысил голоса, он принимал волю Божью и на все отвечал покорным еврейским «Аминь, да будет так!» Он поглядел на меня, опустил голову и пошел прочь.

А затем возвратился Апелл.

Утром тринадцатилетний Натан бен Барух сбежал быстрее оленя с утеса, крича во весь голос:

— Шимъон! Шимъон!

Его сразу же услышала вся деревня, и, когда я вышел из дому, мне пришлось проталкиваться сквозь густую толпу, чтобы поговорить с мальчиком.

— Откуда?

— С запада.

— Далеко?

— Мили две или три примерно. Я следил, не блеснет ли где железо, как ты мне велел, а потом увидел людей…

— У нас еще есть время, — сказал Иегуда, успокаивая толпу. — Ступайте по домам, заложите засовами двери, заприте ставни и ждите.

У него был маленький серебряный свисток, который Рувим сделал специально для него.