Говард Фаст - Мои прославленные братья

— А если бы я отразил натиск слонов, — почти умоляюще сказал Иегуда, — вы тоже бы так говорили? Вы называете меня Маккавеем — разве это моя первая битва? Когда никто не видел ни проблеска надежды, когда мы стояли перед лицом смерти и полного уничтожения, когда даже святой Храм был осквернен, разве я не восстал с отцом и братьями за свободу Израиля? И разве я не победил? Неужели одно поражение заставило вас забыть обо всех наших победах? Почему вы все набросились на меня?

Почему вы набросились на меня? Вы предлагаете мне сан первосвященника — но разве он мне нужен? Разве я сражался ради награды? Взгляните на меня. То, что на мне, — это все, чем я владею в мире: плащ на плечах и меч у бедра. Есть ли здесь человек, который может сказать, что он видел, как кто-нибудь из семьи Мататьягу грабил мертвых? Или вы думаете, что я честолюбив? Пойдите, спросите моего брата Эльазара, который лежит мертвый там, в долине, растоптанный сотней разъяренных животных. Мне не нужно награды — мне нужна лишь свобода моей земли, а вы говорите мне, что хотите продать нашу свободу, торговаться ради мира, отдать нашу жизнь на милость врагу.

— Иегуда, Иегуда бен Мататьягу, — спокойно сказал Рагеш. — Дело не в одной победе и не в одном поражении. Еще до битвы мы собирались и обсуждали, с какими условиями мы могли бы пойти к Лисию.

— Еще до битвы? — переспросил Иегуда. — Значит, пока мы с братьями сражались, вы развели тут болтовню за нашей спиной? Рагеш, да хранит тебя Бог, — ты предал меня и предал наш народ!

Я ждал, что Рагеш вспылит, но слова Иегуды, словно хлыстом, стегнули его по лицу, и гордый маленький человек весь сжался и опустил голову, и губы его что-то беззвучно прошептали.

— Делай, как знаешь, — сказал Иегуда. — Делай, как знаешь, старик. Когда ты в первый раз назвал меня Маккавеем, я сказал, что я положу свой меч, если ты мне это прикажешь. Сегодня я кладу свой меч.

Он повернулся к нам — к Иоханану, Ионатану и мне — и мягко сказал:

— Идемте, братья, идемте отсюда прочь: больше нам здесь нечего делать.

И мы вышли. И многие из старцев, которые там остались, закрыли лица руками и плакали…

Так собрание старейшин заключило мир с Лисием, греком. Дань, которую они обязались платить, была невелика, всего десять талантов золота в год — сущий пустяк по сравнению с теми сотнями талантов, которые выжимали из Иудеи в прежние годы. В обмен на это евреям была дарована полная свобода исповедовать свою веру, и они получили право удерживать Храм и не отдавать его эллинизаторам, которые все еще сидели в Акре и не желали подчиниться ни Лисию, ни старцам. Лисий также согласился с тем, что, кроме Бет-Цура, нигде в Иудее не будет наемников, и что еврейские воины имеют право охранять дороги и границы.

Так это было. И через два дня Лисий со своими слонами покинул Иерусалим и двинулся в Антиохию. А через другие ворота разрушенного города вышли Иегуда, Иоханан, Ионатан и я. И все, что было у нас, — это наша изодранная в походах одежда, наши мечи; наши луки и наши ножи. Мы отправились в Модиин, где уже жила жена Иоханана с двумя детьми, и в ту же ночь мы спали в высокой траве на склоне холма позади дома Мататьягу.

А на следующее утро мы принялись за работу: начали отстраивать дом. Мы растаскивали обгоревшие бревна, лепили из глины кирпичи и раскладывали их для просушки под горячим летним солнцем. И такова жизнь людей — простая, обыденная, повседневная жизнь, — что очень скоро они привыкли к тому, что Маккавей, покрытый пылью, грязью и потом, строит дом.

Модиин быстро возродился к жизни. Снова учитель Левел учил детей в каменной прохладе синагоги, расхаживая взад и вперед с розгой в руке, придирчиво улавливая малейшие ошибки в чтении или произношении. Снова яростное пламя с гулом клокотало в кузнице Рувима, рассыпая снопы золотых искр, снова стояли дети и смотрели на кузнеца, разинув рты, как завороженные. И снова каменные чаны наполнялись оливковым маслом, и снова колосилась на террасах пшеница, и снова гнулись в виноградниках лозы под тяжестью набухших гроздьев. И снова в пыли по деревенской улице бегали куры, а на порогах матери укачивали детей, и прохладными темными вечерами кумушки собирались почесать языки.

И в эти вечера Ионатан гулял под оливами с Рахелью, дочерью Яакова бен Гидеона, кожевника, и они взбирались на террасы и высокие пастбища смотреть, как Солнце садится на западе в Средиземное море, и наслаждались они радостью жизни, дарованной мужчине и девушке…

В эти дни Иегуда и я жили очень просто и тихо. Когда было светло, мы работали, — и работали мы с остервенением людей, для которых нет в жизни иной цели, кроме самой работы. Немного хлеба и вина, лук и редиска, иногда кусок мяса — этого нам хватало. Мы рано ложились и рано вставали. И своими руками мы добывали все, что было нам нужно в нашем скромном существовании. Хотя почти все в деревне были наши товарищи по оружию, с Маккавеем они держались скованно.

Не могли они быть с ним накоротке. Он был Маккавей, и ему навсегда суждено было остаться Маккавеем, и, хотя он трудился так же, как все другие жители Модиина, чем-то он был все же не такой, как они.

То же чувствовали жители других деревень, проходившие через Модиин. Они подходили к Маккавею, приветствовали его, иногда целовали его руку или в щеку. В их глазах ничто не могло изменить Иегуду, ничто не могло его унизить.

Но сам он изменился. Всегда мягкий, он стал еще мягче; его словно обволакивала чистота — чистота, которая ни в ком не могла бы сочетаться с таким неосознанным и бескорыстным достоинством. Мы много времени проводили вместе, особенно с тех пор, как Ионатан стал своим человеком в доме Яакова бен Гидеона. Мы мало разговаривали, а если и говорили, то не о будущем, а о прошлом.

Однажды вечером пришел к нам Рувим. Мы ужинали хлебом и вином, когда он вошел — неуверенный, смущенный, глядя на нас из-под густых бровей, придвигаясь к нам шаг за шагом, на цыпочках — так он был огромен и неуклюж; и он остановился робко, как нашкодивший ребенок, теребя руками свою курчавую черную бороду и нервно облизывая губы.

— Мир, — сказал Иегуда, — мир тебе, Рувим, друг наш.

— Алейхем шалом: и вам мир, — ответил Рувим.

— Входи, — улыбнулся Иегуда и, поднявшись, взял Рувима за руку и повел его к столу.

Я придвинул ему вино и хлеб. Он отужинал с нами, и за трапезой мы беседовали, и кузнец то смеялся, то грустил. Весь этот вечер мы сидели и вспоминали былые дни, и былую славу, и былые сражения, — пока кровь, которая уже стала холодеть у меня в жилах, не вскипела, наполнив меня гордостью…

Это было на следующий день после того, как в наш дом вошли босоногие левиты, посланные стариком Энохом, александрийским рабби, и сообщили Иегуде, что совет, собранный Рагешем в Храме, заседал и постановил избрать Иегуду первосвященником всего Израиля.