Генрих Эрлих - Иван Грозный — многоликий тиран?

Все было готово, зрителей не было. Иван сидел мрачный, угрюмо обводя взглядом пустую площадь. Я думаю, что ему, как и мне, хотелось только одного, чтобы эта очередная захарьинская затея кончилась как можно быстрее. Вот он нетерпеливо хлопнул в ладоши, призвав Никиту Романовича, сказал ему что-то тихо, и тот, выйдя к краю помоста, выкрикнул: «Созвать народ!» Опричники, не стоявшие в оцеплении, побежали во все стороны.

Я же пока рассматривал осужденных. Многих из них хорошо знал. Вот стоит окольничий Михаил Колычев, поддерживаемый под руки тремя своими сыновьями, он еще отцу нашему служил. Вот князь Дмитрий Ряполовский, мужественный воевода, много побед славных в своей жизни одержал, рядом князь Иван Куракин-Булгаков, двое из князей Ростовских, Игнатий Заболоцкий, человек не очень знатный, но достойный. Все они верно служили брату моему Ивану, а потом старшему сыну его. Как и почему они сейчас среди бунтовщиков и заговорщиков оказались? Отдельно держались видные дьяки земские — казначей земский Хозяин Юрьевич Тютин, печатник Казарин Дубровский, Иван Выродков, Иван Бухарин. Этих я, конечно, не знал и не различал, только по синодику и могу сейчас их имена восстановить. Тогда же, помню, я о них в целом думал, все удивлялся, этих-то зачем сюда привели, они же люди приказные, их дело служить, земщине — так земщине. Я вообще заметил, что моя ненависть к земщине как-то утихла, едва мы ее сокрушили. Не могу я врага поверженного ногами топтать.

За этими размышлениями пропустил я момент, когда из окрестных улиц стали появляться робкие москвичи, понукаемые опричниками, и то, как впереди них на площадь прибрел Блаженный! Очнулся я лишь тогда, когда он, гремя веригами и многочисленными крестами, простыми железными и фунтовыми золотыми, прошел сквозь цепи опричников, расступившихся перед ним в трепете и даже мистическом ужасе. Он еще больше исхудал, лицо потемнело, уподобившись мореному дубу, а в спутанных волосах седина стала забивать рыжину, как будто припорошило их пылью пройденных им дорог. Только глаза горели огнем, и глаза эти неотрывно смотрели на Ивана. Он и шел прямо к нему, не встречая препятствий и не замечая их.

— Опомнись, Иван! — закричал он грозно, остановившись у помоста. — Пошто народ свой изводишь, как царь Ирод? Зачем царю Саулу уподобляешься? Душу свою бессмертную губишь! Державу рушишь, Богом тебе данную! Остановись и покайся!

Иван откинулся в кресле, вцепившись руками в подлокотники, и расширившимися от ужаса глазами смотрел на Блаженного. Он порывался что-то сказать, но лишь беззвучно разевал рот. То же и остальные. Лишь князь Михаил Черкасский крикнул: «Эй, пошел прочь, сумасшедший! Уберите его!» — и видя, что никто из опричников не тронулся с места, он презрительно ухмыльнулся и сам двинулся к Блаженному, поигрывая плеткой, постоянно висящей у него на руке. Я вскочил со своего кресла, намереваясь броситься ему наперерез, но меня опередили Никита Романович и Федька Романов, которые с двух сторон повисли на руках Черкасского, приговаривая: «Что ты! Что ты! Не тронь Блаженного! Этого Блаженного! Или тебе жизнь надоела?!»

Но Блаженный и не заметил всего этого. Глаза его стали тухнуть и стекленеть, как бы обращаясь внутрь, и он вдруг завопил тонким голосом.

— Зрю! Падет кровь сегодняшняя сторицей на головы убийц! От костров этих возгорится Москва и сгорит дотла! И разрушится держава! И будет мор! И глад! И запустение в Земле Русской! И государь законный будет висеть распятый на воротах Кремля! И будет шапка царская валяться в пыли! И не будет достойного, чтобы поднять ее!

Тут он рухнул на землю и забился в припадке. А за ним и я — переполнилась душа моя!

Выздоравливал я в тот раз тяжело. Будь со мной моя княгинюшка, я бы, несомненно, намного быстрее оправился, но Иван ее приезду воспротивился. Сказал, что Москва сейчас — неподобающее место для женщины. В этом он был, конечно, прав, но укажите мне место на Руси, где бы баба русская жила вольготно и спокойно. Тогда, когда все это происходило, сейчас, когда я события эти описываю, да и вообще когда-нибудь!

Пока же ничего меня не радовало, даже вереница побед, одержанных Иваном. Качели удачи, дойдя до крайней точки, коснулись в обратную сторону, стремительно набирая ход. Это Иван, захватив Москву, переменил направление их движения, теперь он не давал земщине опомниться, захватывая город за городом, уезд за уездом вокруг Москвы, с каждым таким приобретением силы земщины таяли, а силы опричного войска росли. Ратники стекались к Ивану отовсюду, даже из действующей армии из Ливонии и Литвы. Вот сейчас одни рассказывают, будто бы в народе неожиданно вспыхнула любовь к царю, другие же утверждают, что их забирали в опричное войско чуть ли не насильно, при этом непременно добавляют всякие изуверские подробности. Не было ни первого — к сожалению; ни второго — к счастью. Люди притекали к Ивану пусть и без радости, но добровольно. А что им было делать? Весь уезд захваченный Иван переписывал на себя, и всем людям служивым, которые в уезде поместья и вотчины имели, в предписанный срок нужно было определиться: коли запишутся в опричнину и Ивану присягнут, тогда их имущество при них останется, даже и прирастет за счет строптивого соседа; коли же они этим строптивцем окажутся и решат земщине верность сохранить, тогда земля — в казну, семья — на улицу. И зачем тут изуверства, чтобы подвигнуть человека принять единственно верное решение? Да и то сказать, ведь и в земщину людей три года назад записывали не спросясь. Коли не попали при разделе городишко, волость или уезд в опричнину, тогда, значит, ты земский и неси все земские тяготы, как положено, как прежде. Человек и нес, для него, в сущности, ничего не менялось. Что ему Русь, царь, бояре?

Такие вот безрадостные мысли посещали меня во время моей болезни. Спасло меня только то, что на масляной неделе Иван со всем двором отправился в Александрову слободу, объявив перемирие на время Великого поста. Я лежал в санях и только отсчитывал версты, оставшиеся до встречи с моей возлюбленной.

Слышал я разговоры, будто убежал я от обиды. Врут люди, хотя обида была. Кому-то мелкой покажется, но мне — горчайшей. На одном из пиров это случилось, когда упились все по обыкновению и пляски начались. Когда девки голые плясали, я еще терпел, дело, конечно, срамное, но естественное, а вот когда некоторые опричники сарафаны на себя напяливали, личины девичьи надевали и начинали отплясывать, поводя препохабно бедрами и плечами, тут меня с души воротило и я глаза свои в сторону отводил. Иван это давно заприметил и все надо мной посмеивался, а в тот вечер нашло что- то на него, щелкнул пальцами охальникам своим и на меня указал, а те и рады стараться, вмиг меня в одежу сатанинскую обрядили и в круг выпихнули. И я, помня судьбу несчастного князя Репнина и видя вокруг себя единственно глаза, вином залитые до потери соображения, принялся плясать. Так и плясал под общий гогот, крики подхлестывающие и хлопки в ладоши, плясал и плакал. А когда даже музыканты дудеть устали, Иван, наконец, смилостивился и приказал всем угомониться и за столы сесть. Я же тихо тряпки скоромные и личину паскудную с себя сбросил и уныло домой побрел. Иван на уход мой не разгневался, более того, на пиры уж не призывал, видно, дошло что-то.