Алексей Иванов - Золото бунта, или Вниз по реке теснин

Осташа стоял на скамейке и тяжело дышал, будто заново рожденный. Он раздернул на груди армяк и ворот рубахи. Немощи недосыпа как не было. Ничего ведь еще не кончилось, все продолжается!.. Ветер хлестал по лицу словно мокрой тряпкой. Холодное весеннее солнце поднялось над елками, блекло заблестело на волнах. Вдоль борта бурлили острова. Понурой коровой протрусил мимо камень Палатка. Расплескался, расчирикался на повороте Глухой перебор. В его многоголосом шуме глохли все прочие звуки. Слева из лесов по валунам прискакала к Чусовой речка Каменушка. За ней волна лизала низкую длинную стенку Еленкиного берега…

Нет, Чупря, нет, дядя Колыван: не так-то это просто — душу из человека выбить. Та же Еленка — пример. Говорят, в старину она пасла мартьяновских коров вдоль речки Каменушки. Старина была такая дремучая, что и Чусовая тогда текла напрямик, без всякой дуги. Еленка же, девка, сирота была, красавица и певунья, только умом тронутая — ну да убогие господу всегда дороже. Мартьяновские крестьяне Еленку кормили за песни: столь ладно и складно девка выводила, что и люди, и скотина заслушивались. Правда, песни у Еленки были простые. Чего видела — о том и пела. Но чего взять с полудурочки?

И вот узнала про Еленку вогульская великанша, ведьма-яга, что сидела в пещере Переволочного камня, который тогда еще не был переволочным. Яга старая была, а жить хотела. И решила она сожрать девку, чтобы помолодеть. Все равно за сироту никто не вступится. Встала и пошла. Еленка увидела, что к ней над лесами яга идет, и сразу догадалась зачем. Тут ведь много ума не надо. И тогда запела Еленка песню про Чусовую. Такая красивая песня была, что сама Чусовая замлела и вспять потекла, поближе к Еленке. Вот и очертилась Мартьяновская дуга, которая отгородила Еленку от яги.

Но и яга не сдалась. Решила: коли девку она сожрать не смогла, так хоть душу ее украдет. Ведьме все впрок. Присела яга на камень и начала колдовать на Еленку, чтобы девка душу на волю отпустила. Заколдовала. Еленка, заколдованная, плачет, а поет, остановиться не может. Всю душу Еленка в песню вложила. Яга поймала песню и обрадовалась: ага, моя душа! А Еленка уже другую песню поет. И опять душа в песне как новая! Яга и другую песню поймала. Потом и третью, и четвертую. Ловит, ловит песни — и вдруг слышит, что песни-то Еленкины люди по всей Чусовой уже распевают. А как яге переловить все песни? Никак не переловить. Не украсть душу, как эхо в горшок не посадить. От досады окаменела яга. Но не сняла заклятия, и Еленка, певунья, так вся в песни и изошла.

Памятью по Еленке осталась Мартьяновская дуга, журчащая под Еленкиным берегом. Ну и сказка тоже. Может, эту сказку батя Осташе как урок рассказывал: если душа — правда, то не выбить душу из человека ни колдовством, ни тычком, ни пулей.

За Еленкиным берегом по левую руку громоздились заросшие лесом утесы Малого Владычного бойца. За ними через вздох стоял и Большой Владычный. Барка Нахрата опасно шла бортом прямо на скалу — еще чуть-чуть, и впечатается в камень. Но Нахрат не суетился, не орал в трубу, словно знал, чего будет дальше. И точно: едва его барка подошла вплотную, как будто сила какая приподняла ее и с шумом сдвинула поперек течения на стрежень — от скалы подальше. Не знай Осташа Владычного бойца, у него глаза бы на лоб выпучило. Караванный вал затопил Владычного выше коленей, но Осташа помнил, что в подножии скалы есть большая пещера. В нее набивается вода. Набивается-набивается и вдруг потоком вся вываливается обратно. Удивительно не то, что Нахрата отнесло от скалы, а то, что Нахрат угадал нужный миг. А впрочем, чего ему угадывать? Нахрата хранило истяжельчество. Это Владычным бесам надо было угадывать, когда воду спустить, а вовсе не Нахрату, который крест снял. Не Нахрату, за которого Шакула вогульским бесам принес в жертву человечьи души, украденные жлудовкой…

А Осташе пришлось отгребать сначала от Владычного к правому берегу, а потом от корявой глыбы бойца Яги — к левому. За Ягой подымалась изогнутая, растрескавшаяся, бурая стена Переволочного бойца с провалом пещеры на перегибе. А вон из ложбины по уступам скалы спускается утоптанная тропа волока. По ней сбежал к реке Чупря, чтобы сесть в косную лодку и вернуться на барку Колывана.

Осташина барка уже плыла мимо затонувшего в лесах камня Гамаюн. Здесь на крик человека нелюдским откликом отзывалось эхо — голос вогульской лесной нечисти. Потом на правом берегу зарябил выступами помятый камень Ямоватый. На нем, говорят, черти сушеный горох молотят. Потом опять слева блеснул плешью камень Лысан с обгорелыми бровями и вислыми щеками, которые сплошь заросли рыжей щетиной мха. Но Осташа уже всматривался в боец Печку.

«Печек» на Чусовой было целых пять. Эта — первая. Прямоугольная скала с двух сторон ощерилась высокими каменными клыками. В брюхе скалы, как зев печи, темнела дыра полузатопленной пещеры. От передних потесей бурлаки с усмешкой оглядывались на Осташу.

— Эй, сплавщик, котла не видишь? — весело крикнул Корнила.

Все бурлаки верили, что сплавщик, который залютовал или закорыстовался, видит в чусовских «печках» котел. В этом котле его в аду черти живьем варить будут. Осташа греха за собой не чуял, но все равно с опаской заглянул в пещеру: вдруг во мраке там блеснет черный бок чугунного котла?.. Нет, в пещере было глухо.

За камнем Присадным Чусовая разлилась по присаде — по затопленному лугу. Возле присады стояла барка с сысертским флагом. Голые бурлаки бродили в воде, перетаскивали на взгорок железные чушки. Видно, требовалось разгрузить судно, чтобы отчерпать воду. Осташа вспомнил, что Федька убрался под палубу переносить чугун, и что-то давно не слышно звона. Подлец, наверное, дрыхнет в мурье…

На правый берег из лесов вывалился камень Пещерный — весь переломанный, в осыпях. В его пещере когда-то прятался Золотой Атаман — Андреян Плотников из Демидовских Шайтанок. Эту пещеру указал Андреяну дырник Веденей, который тогда еще был честным сплавщиком. Андреян поднял бунт за три года до Пугача. Погулял он недолго — уж через полгода в Оренбурге он полег под шпицрутенами. Зато память о нем живет: ее горной страже не перехватать, как яга не перехватала песни Еленки.

У края Пещерного Чусовая бурлила. Здесь выбивалась речка, которая не смогла обогнуть громаду скалы, да и поднырнула под нее. В еловом криволесье на берегу светлели лбы камня Лужаечного. Почему Лужаечный?.. Где здесь лужайки?.. Но все мысли оборвались. За поворотом, будто носы двух разбойничьих насад, в Чусовую врезались две плиты бойца Гребни. Бурлаки из новичков присвистывали, видя эти тонкие и высокие стены — точно двойной плуг, вспахавший Чусовую. Волны с разгону взбегали вверх по каменным лемехам и рушились обратно водопадами. В ущелье шипел и шевелился белопенный сугроб.