Алексей Иванов - Золото бунта, или Вниз по реке теснин

Колыван и Чупря одинаково оглянулись на Осташину барку. Осташа окаменел лицом, словно по лицу они могли прочесть его мысли. Барка его миновала причалы, миновала устье Рассольной речки. Впереди раскрывался совсем недлинный створ, который замыкала треугольная плита Гусельного бойца.

Что делать, как остановить Колывана? У Осташи нет косной лодки, чтобы высадиться на берег! Осташа не сделает хватку, потому что справа — скалы, да и не достанет для хватки простора! Осташа не может даже броситься с барки в воду и доплыть до приплеска — вдруг не доплывет, ледяная ж вода!.. Бить барку о Гусельный и прыгать на скалу?

Можно… Да, можно.

Барка неслась мимо расписного, сказочного теремка Гнутого камня. Можно убить барку… Но как же честь сплавщицкая? Как же доброе имя сплавщика, не убивающего барок на бойцах? Как дальше жить, — если он выживет, конечно, — когда следующей весной никто не позовет его в сплавщики?.. И ладно, если бы только это… Но ведь бурлаки его, скорее всего, погибнут! Из сорока человек, вставших у потесей в Каменке, только тринадцать поверили ему и дошли с ним до Гусельного бойца — и здесь он всех предаст?.. Осташу раздирало на две, на три, на десять частей.

Можно пробежать мимо… И будет дальше сытая жизнь, чистая совесть… Но ведь жгло разум и душу что-то такое, совсем недоступное, неподвластное, сразу и доброе до святости и по-сатанински злое, необоримое, непреодолимое… Бойтэ — она была оттуда, из этой жгучей выси. Но Бойтэ — ведьма! А господь? А господь?.. Ну почему он, Осташа, не истяжелец? Истяжельцу нет греха, потому что душа его, заговоренная на крест, тихо лежит в кармане Мирона Галанина и ничего не знает, ни в чем не виновата! Почему он не Конон Шелегин, который без колебаний только вздохнул бы сурово: простите, мужики, выпало вам за дело правое пострадать — испейте чашу. Конон воистину был сплавщик: он и спасал народ в теснинах, и приговаривал к гибели, потому что и в жизни-то мыслил себя только сплавщиком, который в одиночку любое решение принимает, какое нужным сочтет. А что бы сделал на месте Осташи батя? Батя пробежал бы мимо бойца. Что бы сделал на месте Осташи Пугачев? Пугач бы убил барку.

— Бью барку! — заорал Осташа в трубу. — Бью барку!!

Бурлаки оглядывались на него, не могли ничего понять, таращили глаза и разевали рты. Но Осташа уже не смотрел ни на кого — только на глыбу Гусельного в венце створа. Вот он, его Боец Неназванный. Вот она — его оборотная сторона. Вот она, его страшная сплавщицкая тайна: «Бью барку!» Осташа уже задыхался, ничего не соображал, ничего не видел. Все было решено — оставалось только доделать. Но душу разбивало последнее заклинание, как при набате язык разбивает медный купол своего колокола: «Господи, спаси их всех! Господи, спаси их всех! Спаси их всех!..»

— Ты что творишь, сплавщик?! — отчаянно кричал Корнила от носовой потеси. — Командуй!.. Ты что задумал?..

Осташа молча глядел на него. Челюсти у Осташи занемели, будто на уста наложило печать. Скулы расцвели нежным девичьим румянцем. Барку несло прямо на скалу — лоб в лоб. Треугольная, срезанная поверху стена Гусельного с клином елового леса на вершине казалась огромным погребальным голбцом.

И Корнила вдруг все понял. Лицо его не дрогнуло, только глаза провалились и стали бешеными. Он сорвал с себя шапку, швырнул за борт, отвернулся и вцепился в рукоять потеси.

— Пошли, православные! — страшно взревел он на бурлаков.

И носовая потесь заработала сама по себе, без сплавщика. Корнила, казалось, ворочал ее в одиночку, двигал вместе с грудой бурлаков, повисших на кочетках. Бурлаки осатанело носились по палубе вправо и влево. Потесь замахала, как водобойное колесо на плотине в вешняке, сквозь который прет шальная талая вода.

Осташа разжал судорожно сцепленные пальцы. Сплавщицкая труба с жестяным бряком упала на кровлю палатки, покатилась по дуге и булькнула в воду. Осташа слышал эти звуки отчетливее, чем нарастающий клекот бурунов под бойцом. Мимо барки по берегу бежал ельник, точно стая остроухих вогульских собак. За остриями елок мелькал толстый, разбухший столб камня Башня.

Осташа оглянулся. Никешка еще ничего не понял. Он не видел Гусельного за скамейкой и палаткой барки. Он только вопросительно вздернул брови и приготовился налечь на потесь. Осташа покачал головой. Никешка закивал.

Корнила разворачивал барку перед бойцом, но это все равно бы не помогло избежать удара. Барку требовалось обеими потесями стаскивать по струе налево, а не поворачивать. Корнила добился лишь того, что барка налетала на бойца бортом, а не носом.

И тут Никешка тоже увидел Гусельный.

— Осташка!.. Осташка!.. — в ужасе завопил он, будто Осташа каким-то образом мог не замечать скалы.

До нее оставалось два десятка саженей. Осташа уже задрал голову, глядел на гребень вершины. Барка качнулась — и все, огрузла в страшном свальном потоке, из которого выхода уже не было. Гадючье шипение зашелестело вдоль бортов и угасло, растворившись в реве бурунов. Пенный вал трясся и прыгал вдоль подножия скалы.

Осташа опустился на колени, крепко цепляясь за перильца. Он должен был при ударе удержаться на скамейке. Потом уж, когда барку начнет переворачивать…

— Все на левый борт!.. — успел крикнуть Осташа.

Бурлаки заорали, бросая потеси. Белая пена, как метель, вмиг забила глаза. Барку могуче приподняло и всем бортом плашмя ударило в скалу.

Осташу кинуло вправо, но он повис на перилах. Он ничего не видел в клубящемся тумане пены, только слышал вопли, треск и хруст борта, клокотание воды. Вот оно как — биться о бойца самому… Совсем не то что глядеть, как бьются другие.

С натужным стоном гвоздей, которые вытягивало из брусьев, палатка начала горбиться и задираться. Она складывалась, как книга. Робко звякнул, заскрежетал где-то под ногами чугун, трогаясь с места, и тотчас зазвенела под палубой чугунная речка посыпавшегося груза, потом загрохотала водопадом. Барка словно даже с облегчением повалилась на правый борт. И все можно было стерпеть — крики, грохот, треск, толчки, но только не это опрокидывание палубы под собою.

Она непрочной опорой была, конечно, барка-то. Но за дни этого сплава Осташа успел привыкнуть и к тряске, и к раскачке скамейки под ногами. Он успел поверить в зыбкую надежность палубы, и вдруг палуба начала дыбиться стоймя. Осташе показалось, будто на подмытом склоне земля плывуном потекла у него из-под ног, будто весь мир вокруг него переворачивается и небо опрокидывается на землю.

Осташа не боялся конца света, о котором талдычили учителя. Что в нем, в этом конце? Ведь за ним последует Страшный суд, и добрый господь наверняка спасет его, Осташу, который к тому времени давно уже умрет после долгой и славной жизни и будет спокойно ожидать божьего приговора. Осташа боялся другого: что, если конец света придется именно на его жизнь? После смерти — хоть сто концов, но лишь бы не в его время! Осташа не мог представить картины страшнее той, где огненные столбы стоят по всей земле и ангелы сворачивают мир, как свиток. Неужели он все-таки угодил в это полымя? Ужас толкнул Осташу рваться вон отсюда, из одежи выскочить, из кожи. Барка все заваливалась и заваливалась вправо, словно была огромная, как мир, и не могла сгинуть в мгновение ока. Осташа прыгнул через перильца и упал грудью на обносный брус левого борта. А борт все шел вверх, из отвесного превращаясь в лежачий. Это чугун в брюхе барки катился обвалом на правый борт, и барка вставала на ребро, задирая левую сторону.