Вячеслав Софронов - Хан с лицом странника

Но самым мучительным для Едигира было оставаться в доме одному с Евдокией, когда Алена уходила на воеводский двор или к соседям. Девушка обычно садилась за станок и руки ее стремительно мелькали над основой, тонкое тело наклонялось вперед, вытягивалась шея и так же выскакивал из-под платка непослушный золотистый завиток волос, как тогда, в день их знакомства. Евдокия что-то напевала, словно и не обращала внимания на его присутствие, поглощенная своим занятием. В Едигире же боролись два чувства: ему хотелось заговорить, но он стеснялся своего косноязычия в подборе нужных слов; хотелось позвать Евдокию (он произносил ее имя про себя нараспев, и чем больше повторял, тем приятнее оно казалось ему), позвать в лес, где он чувствовал себя уверенно и спокойно. Но язык не поворачивался сказать простые слова: "Пойдем со мной". "А зачем?" — тут же спросит она. И он не найдет, что ответить. Девушка его народа любая, не имеющая мужа, не посмела бы отказать. Право мужчины выбирать девушку. Она оскорбит его отказом. Хуже будет, если он силой возьмет ее. И ни отец, ни брат не посмеют заступиться. Разве что жених, если он есть. У Дуси не было жениха. Герасим, пристававший к ней, не в счет. Едигир помнит, хорошо помнит, как Дуся заломила ему пальцы и тот вскрикнул от боли. Их девушки так не поступают. И он боялся ее отказа, усмешки или, хуже того, смеха в лицо. Но по мимолетным смущенным взглядам Евдокии чувствовалась необъяснимая внутренняя борьба, происходившая в ней. Этот, широко шагающий мужчина, которого мать звала Василием, вызывал в ней, если не уважение, то сочувствие, хотя бы к незавидному положению, в котором он оказался отчасти и по ее вине. Нечего самой было улыбаться при встречах Гераське придурочному. Кто знал, что он так поведет себя.

Василий же, когда мать, надо думать, сознательно оставляла их одних (а могла бы и с собой позвать, работа не убежит), не то, что боялся подойти к ней, а даже рта не открывал. От него исходили покой и уверенность в себе. Хотя это был и не его дом, но вел он себя, словно хозяин: не путался под ногами, не встревал в разговоры, а когда был не занят в карауле, то сидел, тихонько раскачиваясь у двери, на корточках, или колол дрова во дворе, ходил за водой и как-то раз даже взялся отремонтировать ее сапожки. Евдокия помнила, что их отец уходил рано утром в свою кузню, куда мать и носила ему обед, а приходил по темноте и, едва перекусив, ложился спать.

"А вдруг Василий посватается за меня? — рассуждала она. — Мать не отдаст, да и мне он не больно по нраву. Чернявый. Неповоротливый какой-то. Улыбается редко. И как-то все про себя больше. Глаза прячет, щурит их постоянно, будто солнышко в глаза бьет. Ой, да подружки засмеют — связалась с басурманом. Вот несколько наших мужиков ихних девок взяли себе в жены. И ничего. Живут. И дети есть. Да и не посватается он никогда. А если и попробует, то скажу, что дома в Устюге жених ждет. И все. И мать не отдаст…"

Возвращалась мать, мельком глядела на работу, одобрительно кивала головой, довольная результатом, доставала из мешка принесенные с собой продукты и спрашивала шутливо:

— Ну, постоялец, чего Дусе не помогаешь ткать? За постой расплачиваться чем-то надо. Вот и натки нам холста на продажу.

— Зима будет, медведя добуду. Расплачусь, — отвечал он сдержанно.

— Да шучу я, шучу. Воевода за тебя продукты дает. Почитай, мы за твой прокорм и питаемся еще. Не в долгу ты. А медвежатину я не люблю. А ты, Евдокия, как?

Та только улыбалась и посматривала в его сторону голубыми глазами, Едигир светлел, ненадолго застывал и торопливо предлагал:

— Медведь плохой, тогда лось завалю. А хочешь, зайчишку поймаю?

— Вот зайчишку если, то можно. А лучше, этак, десятка два. Нам с дочкой на шубу. Наловишь столько?

— Можно, можно, — кивал тот утвердительно.

Однажды Алена вернулась домой сильно взбудораженная и, едва заткнув за печь мешок с припасами, обратилась к Едигиру:

— Поговорила я, наконец, с Третьяком. Он, оказывается, в отъезде был. От того и не видала пока. Значит, встретился он мне на дворе. Я как раз из амбара выхожу, мучицы у ключника взяла малость, а то своя уже на исходе. А он такой ловкач, ключник этот, начал меня зазывать в темноту, мол, там подальше от глаз любопытных, у него получше лежит, помол другой. Ну, я с дуру уши и распустила, иду за ним. Потом чую, не мучицу он вовсе ищет, а местечко укромное, чтоб на меня кинуться. И дышит тяжело так. Ты, Дуська, не слушай, не для твоих ушей это. А хотя, все одно, знать надо, какие ушлые мужики бывают на свете. Рано ли, поздно ли столкнешься, познакомишься. Может и лучше, когда от меня услышишь. — Она перевела дыхание, чуть отдышалась и продолжала с тем же жаром:

— Я это дело поняла, когда он меня уже за рукав схватил и поволок к себе. Ну, я рванулась. Он не пускает. Я тогда его мешком по башке и в двери. А навстречу воевода катит. Искал что ль кого. Меня увидел, остановился. "Украла чего в амбаре, или горит где? Чего несешься как угорелая?" — я и не знаю, чего ответить ему. Молчу. Дышу часто-пречасто. Тут ключник чертов выскакивает — нос в муке, бородища к небу задрана. Воеводу увидел, опешил. Тот и спрашивает: "Ты, Порфирий, мышей вместо кота ловишь теперь в амбаре? Вон как измазался. Мышку поймал, а она не по тебе оказалась. Совсем плох стал. Пора мне другого заводить, посноровистее". — Да как начал хохотать над ключником…

Едигир слушал, понимал лишь наполовину из ее рассказа. Но возбуждение Алены передалось и ему. Поднявшись на ноги, начал мерить горницу небольшими шагами, вслушиваясь, как постанывают половицы, если ступишь на самую середину. Ему нравился этот звук, напоминающий скрип лодки под сильным ветром. Но он и побаивался, что однажды половицы проломятся под его грузным телом, и он провалится вниз в подпол, куда частенько ныряла хозяйка за соленьями, хранящимися в тяжелых бочках.

За своими размышлениями он прослушал, что еще говорила Алена о своей встрече с воеводой. Она, заметив, с каким отсутствующим видом постоялец прогуливается по горнице, окликнула:

— Слышь, чего говорю, Василий, али не слышишь? — тот остановился напротив, поднял глаза, выражая внимание. — Воевода берет тебя к себе в охрану. Век будешь благодарен мне. Велел поутру до него прийти. Понял? Ему еще батюшка Амвросий про тебя чего-то там говорил. Уж чего он говорил не скажу, но воевода Третьяк о тебе сам первый спросил. Я только рот открыла, а он и спросил. Его тут в крепости все почитают. Не теснит никого, лишнего не спросит. Но и не спустит, коль виновен. Вон тем летом одного мужика пришлого тоже, хотел даже за воровство повесить. Но отец Амвросий упросил, отправили на варницу соль добывать. В цепях, правда. Алена частила дальше, спеша высказать все накопившееся, но Едигир уже думал о своем.