Вячеслав Софронов - Кучум

— А куда же нам еще деваться? — засмеялся Кольцо.

— Только чур, конька сам себе выберу. По вкусу.

— Выберешь, выберешь, — заулыбался Ермак ему вслед.

Соуз-хан тоже направился к двери, но был остановлен властным окриком.

— Куда собрался, уважаемый?

— Так, однако, обратно надо…

— Вернутся казаки, и ты домой отправишься. Подави пока с нами. Места на всех хватит. — Понурившись Соуз-хан пошел разыскивать своих сыновей, проклиная коварство Карачи-бека.

Две недели не было известий от казаков, что ушли вместе с Иваном Кольцо, а как-то ночью караульный на башне услышал легкий шорох внизу, а потом что-то твердое упало на замерзшую землю. Караульный поспешно спустился по лестнице с факелом в руке, без особого труда нашел обычный рогожный мешок и, развязав его, в ужасе вскрикнул, не помня себя, побежал к избе атамана.

Ермак долго смотрел на лежащую перед ним окровавленную голову есаула, казалось бы и сейчас беззаботно улыбающегося, с голубыми глазами, а потом с трудом произнес:

— Выбрал ты себе, Иван, конька… Только голову не сберег. — Скрежетнув зубами, велел будить есаулов и привести Соуз-хана.

Тот вошел заспанный, подрагивая от холода, и обвел избу, озаренную чадящим светом факелов, ничего не понимающими глазами.

— За этим ты казаков звал? — угрожающе шагнул к нему атаман, указав на отрубленную голову есаула.

— Зачем так говоришь? — испугался тот и еще сильнее задрожал. — Карача-бек правду говорил, что Кучума прогнать хочет. Он ушел от него. Затем и нукеров просил.

— Врешь ты все! Сговорился с ханским визирем, чтоб заманить наших казаков. Готовься к смерти!

— Моя русским служить будет, — залепетал, путая свой и русский языки, Соуз-хан. — Моя не виновата… Карача-бек нехороший человек…

— Что с его сыновьями делать? — спросил Матвей Мещеряк. — Может, на осине вздернем?

— Так его сыновья здесь?

— А где же им быть. Туточки. Просились с Иваном в поход, да он не взял их.

Ермак задумался на какое-то время. Было не похоже, чтоб трусливый Соуз-хан пошел на такой шаг и пожертвовал бы не только своей собственной шкурой, но и жизнью сыновей. Не такой он человек.

— Вышлите утром дозор, — приказал он Мещеряку, — а с ним пока погодим. Разузнать надо, чего с казаками нашими случилось. Может, и жив кто остался, расскажут. Не сбежит, не бойся, — ответил он на выразительный взгляд есаула в сторону Соуз-хана.

Но высланная утром разведка быстро вернулась обратно, доложив, что узкая тропа перекрыта и они чуть не угодили в засаду.

— Попробуйте спуститься по реке и пробиться на другую сторону, — указал Ермак на крутой спуск Якову Михайлову.

— Поздно, атаман, — кивнул тот на замерзшее русло реки, где в нескольких местах можно было разглядеть чернеющие группы всадников. — Обложили они нас. А по снегу через лес не пробиться.

Ждали еще неделю, не предпринимая особых попыток выбраться из Кашлыка. Вместе со всеми ждал своей участи и Соуз-хан.

В один из хмурых зимних дней к Ермаку подошел есаул Савва Волдырь и попросился на вылазку.

— Сиди не сиди, а припасы кончаются, — пояснил он.

— Может, доберемся до какого селения, возьмем рыбы, мяса.

— Хлебца бы… — сказал мечтательно Гришка Ясырь.

— Да, хлебца бы не помешало, да где его взять. Ермак видел, как отряд Волдыря беспрепятственно прошел по реке, тяжело утопая в наметенных за зиму сугробах, и взобрался на противоположный берег. Никто их не тронул. Их ждали неделю. Не вернулись. Ждали еще одну. А потом батюшка Зосима сказал Ермаку:

— Кажется мне, что заупокойную службу служить надо по ним…

— Не будем торопиться. Служба не уйдет. Шла третья неделя Великого поста и в городке не осталось ни крошки еды. Отец Зосима объявил казакам, что берет грех на себя и разрешает употреблять в пищу скоромное, если кому удастся добыть какую живность. Казаки переглянулись меж собой и промолчали.

Еще через неделю не смог встать утром князь Болховской. Осенью уехал в Москву вместе с Иваном Грозой сопровождать пленного Мухамед-Кула княжеский помощник Киреев, и стрельцами командовал Иван Глухов. Он и сообщил Ермаку, что воевода совсем плох.

— Что же раньше молчал? Язык проглотил?

— Да так есть хочется, что хоть язык собственный на похлебку вари, — слабым голосом отшутился тот.

Атаман откинул тяжелую меховую полость, укрывавшую Волховского, и увидел раздувшиеся ноги того, посиневшие ступни.

— Батюшку мне позовите, — попросил князь негромко. — Исповедоваться перед смертью хочу.

— Да подожди, князь, умирать. Скоро лето придет. Пробьемся к реке, рыбы наловим, ушицы сварим. Погоди…

— Кто на Москве окажется, пусть саблю мою и доспехи сыновьям передадут, — не слушая Ермака, наказывал Волховской.

Позвали отца Зосиму, оставили их одних. Батюшка долгое время не выходил, а потом, приоткрыв дверь, велел позвать Ермака. Тот появился быстро, наклонился над воеводой, который с трудом прошептал:

— Извини, атаман, что подвел тебя… Лишних едоков привел на ваши головы… Прости…

Ермак вышел из избы, держа шапку в руках. Собравшиеся у крыльца стрельцы и казаки все поняли и стянули шапки с голов. Умершего воеводу положили до весны в погреб, чтоб не долбить мерзлую землю, не тратить понапрасну силы.

И почти каждый день кто-то в городке не мог встать утром и, пролежав в забытьи полдня, тихо умирал. Сыновья Соуз-хана не отходили от отца, который лежал в полузабытьи уже неделю. Они варили ему похлебку из сосновых иголок, насобирали под снегом обглоданных рыбьих костей и с ложечки кормили муторно пахнущим варевом. Но он даже не желал открывать рот. Кожа на нем обвисла, выпирали острые кости. Шарип и Набут тихонько плакали, глядя на отца. В один из дней ему кажется стало лучше и он открыл глаза, увидел лица сыновей и тихо одними губами залепетал:

— Похороните меня на родовом кладбище рядом отцом и дедом…

— О чем ты, отец, — запротестовали сыновья.

— Тише, не мешайте мне, — остановил он их. — Если останетесь сами живы, то уходите из этих краев…

— Куда идти? Ведь здесь наш дом…

— Не знаю куда, но уходите отсюда. Это моя последняя просьба… — Он закрыл глаза и вскоре перестал дышать.

Тогда Сабанак, сам едва передвигая ноги, пришел к Ермаку и, долго отдуваясь, попросил:

— Отпусти меня, атаман. Если не вернусь, то знай, не предал вас. Отпусти…

— Иди куда знаешь, — махнул тот рукой.

Сабанак выбрался из городка через небольшую калитку и его не было до вечера. Уже в сумерках он вернулся обратно, опираясь одной рукой на копье, а в другой руке держа зайца-беляка. Его добычу варили в огромном казане, оставленном еще воинами Кучума. Собрались все, кто мог сам передвигаться. Чуть похлебали и понесли в мисках еду обессиленным казакам и стрельцам. Теперь каждый день под началом Сабанака осторожно пробирались в лес по нескольку человек охотников, ставили петли на зайцев, иногда удавалось поймать глухаря или тетерева.