Никита Ишков - Суперчисла: тройка, семёрка, туз

Надира влекла Индия!.. Благодатный край в междуречье священных рек Инда и Ганга, государство, основанное внуком Тамерлана Бабуром — империя Великих Моголов!

«Там залежи сокровищ, — в узком кругу говаривал Надир-шах. — Россыпи!.. Пусть поделятся ими для богоугодного дела».

В августе сорокатысячный пеший корпус и сорокатысячное конное войско с большим количеством пушек выступили из Исфахана. 15 марта 1737 года персы взяли Кандагар, и уже через год после неудачных переговоров, в сентябре 1738 года шах со ста восьмидесятитысячным войском двинулся на Кабул. Шел путем Александра Македонского. Покорив главный город Афганистана, направился к Джелалабаду, и в конце ноября вышел на берег Инда. Здесь, возле крепости Атока, его настигла весть о гибели брата Ибрагима, который был отправлен в Дагестан, чтобы тот расправился с непокорными лезгинами.

Никто, кроме Мехди-хана, не смог предвидеть, как отзовется в сердце Надира это печальное известие.

В конце декабря пали Лахор и крепость Шоль-э-ма, что в переводе означает «Свет луны». Этот город славился на востоке своими более, чем четырьмя сотнями фонтанов. В Дели началась паника… Мехди-хан в своем письме описывал, что творилось на землях Пешавара, Пенджаба при приближении войска шаха. Например, в городе Азим-Абад, при появлении персидского авангарда воины местного гарнизона бросили доверенные им для защиты крепостные стены, разбежались по улицам и, окончательно лишившись от страха разума, принялись искать спасения в домах местных жителей. Горожане палками выгоняли их из-под своих кроватей, гнали на стены, заставляли брать в руки оружие. Выступивший навстречу Надир Великий Могол Мухаммед-шах имел при себе триста сорок тысяч воинов, триста орудий и две тысячи боевых слонов, однако бездарный повелитель позволил персам отрезать свою огромную армию от Дели. В наказание двор потребовал от Мухаммед-шаха сочинить героическую оду, в которой бы он сравнил себя с чудо-богатырем. Ода, по утверждению любимых наложниц, оказалась весьма изысканной и напевной. Визири и мудрые советники сочли, что прочтение этой оды в войсках должно было возбудить в солдатах боевой дух.

21 февраля Мухаммед прибыл в ставку Надир-шаха и смиренно преподнес ему свою корону.

— Да, она моя, — ответил Надир-шах, — но я возвращаю ее тебе, брат мой!

Спустя два дня я добрался до армии и был представлен Надир-шаху. Он назначил мне аудиенцию сразу после вступления в Дели.

Приказ отправить меня в ставку шаха пришел в декабре 1737 года. Видно, до него дошли известия о неудачном побеге Тинатин и Сосо, а также о моих усилиях спасти молодого грузина и вернуть женщину в Исфахан. Хорошо, что везли меня не в кандалах. В пути мне оказывали почет, я пользовался относительной свободой. Вел беседы с мудрыми людьми, к которым мне дали рекомендации уважаемый Хамдаллах и некоторые армянские купцы, пытался разговорить дервишей. Те молчали — то ли вера не позволяла им открывать рот в присутствии гяура, то ли им сказать было нечего. Советовался с муллами, придерживающимися как шиитского, так и суннитского толка, радость которых от приказа объединиться в едином поклонении Аллаху под сенью святого имама Джафара Садыка, была невелика. Теперь правоверных мусульман следовало называть джафаритами, но за все время я ни разу не слышал, чтобы кто-то их священнослужителей использовал это наименование. Путешествие оказалось увлекательным, однако я ни на минуту не забывал о своих близких, оставленных в Исфахане — Тинатин и Шамсолле.

Столько лет прошло, но до сих пор я не могу простить себе преступной близорукости! Мне были вручены судьбы молодых, неопытных людей. Как же я позаботился о них! Позволил проявить неразумие, не остановил вовремя. Позор на седой хохолок, что остался торчать на моей лысеющей голове.

…В конце апреля Сосо неожиданно вновь начал собираться домой. Мы простились по-родственному, он отправился в путь, и спустя неделю я, проснувшись, не услышал знакомый утренний вопль: «Дареджан! Дареджан!» Сначала как-то не обратил внимания, что в доме стоит гробовая тишина, потом меня словно кольнуло. Я вскочил, отыскал в одной из дальних комнат молившегося на мое личное распятие Христово Шамсоллу, долго тряс его, пока не выбил признание, что Тинатин умчалась. Он еще рукой так забавно махнул, мол, ищи ветра в поле. Она подалась на север, вслед за Сосо, с которым заранее уговорились встретиться в Реште, расположенном на берегу Каспийского моря. Там двоюродный брат собирался нанять лодку, на которой можно было бы увезти Тинатин в российские владения, начинавшие сразу за Дербентом, в сотне лиг к северу. Еропкин, служивший на Кавказе, по-видимому, уже поджидал их.

Первой моей мыслью было броситься в погоню, но я сразу осадил себя. Мне нельзя было отлучаться из города без специального разрешения. Первым делом необходимо навестить диванхану. Получить разрешение на поиск лечебных трав в окрестных горах было плевое дело, и в обед я уже гнал коня на север.

Я догнал Тинатин, переодетую мужчиной, в караван-сарае маленького городишки, который лежал в дне пути от столицы. Я пытался убедить ее, что нам следует немедленно возвращаться в Исфахан, что более безумной затеи выдумать невозможно, что я и так тружусь не покладая рук, чтобы как можно скорее вырваться из Персии. Зачем они не посоветовались со мной? Молодая женщина уперлась и ни в какую не хотела возвращаться в столицу. Что было делать, мы добрались до Решта. Поспели к самой казни, которой местный хан предал изменника-гяура, пытавшегося бежать в Россию. Выдали его сами лодочники… В тот момент, когда помощник палача, накинув на шею осужденному веревочную петлю, пригнул голову Сосо к огромной деревянной колоде, я закрыл Тинатин глаза, усыпил ее, сделал послушной. Сказал: «Крепись!..» — и она крепилась.

Палач взмахнул широким, кривым, похожим на удлиненную секиру, мечом. Как только голова юноши оказалась отделенной от туловища, я выкрикнул «Хик!». Когда же палач показал голову казненного взревевшему от радости народу, с выдохом добавил «Пхет!». На нас начали оглядываться, но мне, советнику самого шаха, плевать было на кривляющихся рыбаков и торговцев, присутствовавших на казни.

Дальше больше. Как только я не вернулся к сроку в Новую Джульфу, на меня тотчас объявили розыск, взяли в городскую тюрьму Шамсоллу, где ему все припомнили: и еврейское происхождение, и крещение в христианской церкви, и ложное принятие мусульманства. Судейских, по- видимому, мало заботила идея государя слить воедино все три вероисповедания. Пытали Шамсоллу долго. Хотели дознаться, куда запропастился его хозяин-фаранг? Освобождение несчастного стоило мне больших денег. Когда его доставили домой, он был совсем плох — ступни опухли от битья палками по пяткам. Если бы не мой «чай», Шамсолла вряд ли встал на ноги. Теперь вроде оправился, вот уже полвека он возит меня по дорогам Европы.