Борис Васильев - Александр Невский

— Я с тобой, Олексич. — Сбыслав вскочил, трезвея на глазах.

— Ты с Марфушей. Невский и тебя бы позвал, коли бы был нужен Пируйте, скоро вернусь.

И вышел. И молодые люди остались одни, не решаясь ни поднять глаз, ни шевельнуть языком.

— Знаю, от семейного пира оторвал, — сказал Александр, как только Олексич появился в дверях. — Спешки вроде никакой нет, может, и зря оторвал, но беспокойно мне стало после этой грамоты.

Невский ткнул пальцем в свиток, лежавший на столе, и вновь зашагал по палате, заложив руки за спину.

Это всегда было признаком особой озабоченности, Гаврила знал об этом, а потому без приглашения молча сел на лавку.

— Издалека переслали, из Цесиса, дорого стала мне, да того стоит. — Александр сел к столу, взял свиток. — Это — устав Тевтонского рыцарского ордена. Писан по-немецки, так что читать буду сам и только главное. Может, квасу хочешь с похмелья-то?

— Похмелье завтра будет.

— Это ты верно сказал. — Невский развернул свиток и начал читать, с листа переводя на родной язык: — «Наш устав: когда хочешь есть, то должен поститься, когда хочешь поститься, тогда должен есть. Когда хочешь спать, должен бодрствовать, когда хочешь бодрствовать, должен идти спать. Для ордена ты должен отречься от отца и матери, от брата и сестры, и в награду за это орден даст тебе хлеб, воду и рубище» Что скажешь?

— Нелюди.

— А нас татарами путают. Вот чем надо пугать! — князь потряс свитком. — Но — нельзя, своего человека подведём.

— Такие никого не пощадят

— Татары тоже не щадят после первой стрелы. Но коли до первой стрелы успел покорность изъявить, не трогают. Грабят, но не трогают.

— Чогдар рассказывал?

— Не только Чогдар. Жители всех городов, которые без боя сдались, все живы остались. А татары пограбили да и ушли. А церкви не грабили Ни церкви, ни монастыри. Чогдар мне объяснил, что закон Чингисхана им это запрещает. Яса называется. А это, — он опять потряс свитком, — это — немецкая яса

— Да, эти обжираться перед битвой не будут.

— Сбыслав у тебя пирует? — неожиданно спросил Александр.

— Все-то тебе ведомо, Ярославич, — усмехнулся Гаврила. — В моем доме хмель для него послаще вареного.

Александр нахмурился, по-отцовски грозно насупив брови. Потом сказал, вздохнув.

— А может, оно и к лучшему, Олексич.

К тому времени длительное молчание за столом уже прервалось путаной и горячей речью Сбыслава. Если бы не уверенность в себе, весомо оттягивающая шею золотой цепью, если бы не первые робкие улыбки Марфуши во время их занятий немецким языком, если бы не хмель, с особой силой ударивший вдруг в голову после внезапного вызова Гаврилы Олексича к князю Александру Невскому, он вряд ли отважился бы на такое откровение. Но он — отважился, выпалил все, что бурлило в нем, и замолчал, опустив глаза.

— Мне и горько и радостно сейчас, и радости во мне даже чуть больше, чем горечи, — тихо сказала Марфуша, не замечая слез, которые текли по её щекам. — Как я могла бы быть счастлива, Боже правый1… Как счастлива… Только дала я обет пред Господом нашим уйти в монастырь, как только женится брат мой Гаврила Олексич и в доме его появится хозяйка. Прости меня, витязь, ради Христа, прости меня…

Батый жестоко расправился с Киевом, брошенным собственными князьями. Киевляне под руководством воеводы боярина Димитрия с мужеством обречённых бились на стенах и улицах «Матери городов русских», однако участь города и его жителей была решена. Израненного воеводу притащили во временную ставку Батыя.

— На тебе нет вины за убийство наших послов, — сказал Бату-хан. — Сражался ты отважно, как подобает настоящему воину. Я дарую тебе жизнь и свободу, когда наши знахари излечат твои раны.

— Боль от сабель и стрел твоих воинов ничто по сравнению с болью земли Русской, — с трудом, но твёрдо выговорил боярин Димитрий. — Неужто воины твои ещё не насытили жестокость свою, а ты, хан, не натешил ещё тщеславие своё? Возьми назад дар свой и предай меня самой мучительной казни, только не лютуй боле на Руси.

— Ты не только доказал свою отвагу, но любовь к земле своей, — усмехнулся Бату-хан. — Я подумаю о твоей просьбе, когда знахари залечат твои раны.

Во время этого разговора Бурундай и Чогдар в сопровождении небольшого отряда стражи подъехали к ставке Бату-хана. В пути они почти не разговаривали, поскольку в среде монгольской воинской знати это считалось дурным тоном. Однако ещё в первый день их бешеной скачки со сменными лошадьми Чог-дар не удержался от вопроса, весьма его беспокоившего:

— Ты — знаменитый воин, Бурундай. Почему же тебя поставили во главе посольства к признавшему свою покорность Владимирскому князю?

— Потому что я знаю тебя в лицо. Ты помнишь наши встречи, Чогдар?

— Помню. Ты держался за второе стремя Субедей-багатура.

— Тогда у тебя не должно быть больше вопросов. Чогдар понял все и более вопросов не задавал. Тот ничтожный чиновник, который осмелился потребовать от него, знатного монгола, изъявления покорности, послал донесение об их встрече, и Бурундаю повелели доставить его самому Бату-хану для суда и расправы.

Но по прибытии в ставку Бурундай приказал выделить ему юрту, подобающую его прежнему высокому статусу, слугу и все мыслимые удобства для походной жизни. Два дня Чогдара никто не беспокоил, никто не ограничивал его свободы, а низшие офицеры, не говоря уже о простых воинах, с подчёркнутым почтением приветствовали его Он не обольщался, зная непростой характер Бату-хана и отлично представляя его занятость И все же здесь было над чем подумать, и он — думал.

Вечером второго дня пришёл сам Бурундай. Раскланявшись, как с равным, молча пригласил следовать за собой Они вышли из юрты, но направились не к белому шатру хана, а в иное, весьма скромное жилище, лишь нанемного больше юрты, которую отдали Чогдару. Однако у входа оказалась охрана, Бурундай вошёл один, но вернулся быстро, сам откинул полог перед Чогдаром и молча кивнул, приглашая войти.

Чогдар перешагнул порог и остановился. В центре юрты почти без дыма горел костёр, с противоположной стороны которого виднелась плохо освещённая грузная фигура. Больше в юрте никого не было, но Чогдар уже понял, кто сидит перед ним, и склонился в глубоком поклоне.

— Садись с той стороны, с какой было стремя, которого ты держался.

Чогдар прошёл на подсказанное место, ещё раз поклонился и сел. Субедей-багатур наполнил его чашу кумысом, поднял свою и сказал:

— Я давно похоронил тебя в сердце своём, но рад видеть живым.

Здесь полагалось лишь отвечать на вопросы, но поскольку вопрос не прозвучал, Чогдар склонил голову и пригубил кумыс только после того, как это же сделал великий полководец Чингисхана.