Ярослав Кратохвил - Истоки

Хмурое воскресное утро в череде дождливых дней. В такие дни приказчик всегда долго спит и никого не велит пускать к себе. Поля и луга отяжелели, с неба сыплется мелкий дождь, и к башмакам Беранека прилипает тяжелая жирная грязь. Беранек взял свободный день до вечера — в первый и единственный раз. — Две станции он проехал поездом, а когда сидел уже гостем в доме у дяди, тоже конюха, — глядь, за цветочными горшками на окне разлилось солнышко. Весь остаток дня Беранек пробродил по ярмарке, в таком же вот странном беспокойстве, какое тянется сегодня за ним целый день. А под вечер, усталый, с цветком, забытым в петлице черного праздничного костюма, Беранек возвращался со станции домой. И едва вышел из-под железнодорожного моста, как сердце у него упало. На лугу прямо перед ним — пан приказчик и весь двор! Торопясь, нагружают они уже последний воз сена, просушенного за один этот солнечный день. Вся челядь — в чистых рубахах, пропотевших от воскресной работы; встретили они Беранека насмешками и упреками. Даже дети! А пан приказчик тот едва словечко уронил.

Что же это — тогдашний или уже сегодняшний жгучий стыд заставил его сесть на постели?

— Нет, — сказал он себе твердо и чуть ли не вслух. — Не могу я весной перейти к Арине!

И знает он уже все, без слов: должен он со своими Сиротками пойти туда же, куда пойдут они… на работу… в защиту России и…

Он прямо и строго, открытыми глазами, смотрел в лицо этой своей обязанности, и одно теперь только пугало его — что чуть было не упустил этого случая.

Уснул он тогда лишь, когда решился на все, отметая последние сомнения и готовый на любые жертвы.

Однако утром вместе с Иозефом Беранеком проснулись и все его вчерашние заботы.

Одно он только знает, и от этого все вянет в нем: всю свою жизнь он делал что-то не так, как следовало бы порядочному человеку.

Подавленный, он брал утром в конторе почту, робко обшаривая глазами стол Бауэра, на котором, конечно, лежат где-то письмо лейтенанта Томана и газеты. И когда пришло время уезжать, он сказал, прикрывая свою подавленность обычными степенными словами:

— Вчера очень хорошо было…

И, помедлив, добавил:

— А что пан Томан, где-то он теперь?

Бауэр что-то подсчитывал и поэтому только пожал нетерпеливо плечами. Беранека это еще больше обеспокоило, но он лишь вздохнул неслышно. Дойдя же до двери, он сам себе ответил обычным рассудительным тоном:

— Видать, он уже там…

Его кликнули обратно, потому что Елена Павловна захотела передать что-то на почту. Он дожидался у дверей, с пытливым уважением косясь на Бауэра; сейчас он испытывал особо сильную потребность сослужить пану учителю какую-нибудь большую службу. Но единственно, что он мог сделать, это услужливо открыть Бауэру двери, когда того позвали к Елене Павловне.

Зато, принимая от него посылку, он вдруг решился и сказал:

— Как вы вчера говорили, пан учитель… об этой вот работе… и еще о том… Не пойду я весной в деревню, пойду, куда товарищи…

Бауэр, удивленно взглянув на него, ответил:

— Что ж, хорошо.

А сам подумал: «Что это с ним случилось?» А в Беранеке и без слов уже все кипело — и все же он осмелился спросить:

— А когда это будет, пан учитель… чтоб в армию?

— В армию?.. Сам еще не знаю, но… узнаете, когда надо будет, — закончил Бауэр уже нетерпеливо. — Поезжайте, вам давно пора.

Дорога в Базарное Село промелькнула для Беранека с его вновь обретенным равновесием, как и в былые дни. Возвращаясь, он даже не остановился в Крюковском, и чувство сожаления об этом уравновешивалось в нем возвышающей его решимостью. Однако между Крюковским и хуторами на пути его, как грозно поднятый перст, встала труба винокурни. Беранек испокон века боялся заводских труб. И все, связанное с ними, возбуждало в нем ужас.

С каким-то горьким чувством он накормил и вычистил лошадь и убрал в пристенке. Потом решил попросить у Бауэра газеты, которые читали вчера. Бауэр газеты ему дал, и Беранек забрался с ними в котельную винокурни.

Всегда, читая о любви к народу, о чешском интеллигенте, студенте, крестьянине и ремесленнике, он представлял себе только конкретные лица людей, знакомых по прежней и по нынешней жизни.

«Чешского рабочего… немецкие прихвостни выбрасывали с работы, выгоняли из квартир жестокой зимой на улицу, кормили его обещаниями, пугали, угрожали ему…»

Беранек взглянул на Фейта, несшего охапку дров. Бледное лицо Фейта было запачкано, сам он выглядел измученным, прозябшим, и всякий раз, сбросив поленья наземь, долго растирал руки о бедра.

— Таких вот и выбрасывали… А меня… Иозефа Беранека — не выбрасывали…

Вернув газеты, Беранек уединился в пристенке и закурил.

— Так, Иозеф Беранек! И чего ты добился? Эх, овца ты безмозглая!

Этим вечером мысли его все чаще обращались к дому, к прошлому.

Вспоминался опять приказчик, ворчавший, бывало, за их спиной: голос его даже в темноте безошибочно настигал кого нужно.

Добился? Конечно, добился!

Теперь-то Беранек кое-что понимает!

Взять хотя бы историю с главным управляющим, австрийским немцем, который едва говорил по-чешски. Приказчики и учетчики издалека сдергивали перед ним шляпы и вытягивались по стойке смирно около его экипажа.

— Покорно целую руку, милостивый пан! Дай вам бог здоровья, милостивый пан!

И Беранек больше других трепетал в благоговейной услужливости.

Едва приехав, этот немец пошел таскать их управляющего по полям, да по хлевам и амбарам и все говорил, говорил, рукой показывал то сюда, то туда. А управляющий знай себе молчит. Беранек ехал за ними в коляске. На развилке дорог, где стоял экипаж немца, господа что-то очень быстро распрощались. Беранек натянул вожжи, коляска вдруг сильно и резко вздрогнула — впрочем, не сильнее, чем сам Беранек, когда услышал, как управляющий процедил сквозь зубы:

— Гнида немецкая!

Беранек помнит, как испугало его тогда это ругательство. Целый день боялся он поднять глаза на управляющего.

Или взять другой случай, в поле у сарая. Пан управляющий осматривал всходы сахарной свеклы, а в это время на другом конце поля показался экипаж этого немца. Учетчик уже сорвал с головы шляпу, за ним, робко — и работники. Только пан управляющий медленно, как ни в чем не бывало, шел к своей коляске. Беранек учтиво обратил его внимание на экипаж, но он даже не оглянулся.

— Поехали!

До сих пор еще Беранек прямо чувствует, как осторожно спускал он коляску по узкому съезду, а руки и ноги его едва слушались от ошеломления, и спиной он ощущал надвигающееся несчастье.

И еще один случай. Воскресенье, загородный ресторанчик переполнен гуляющими, у забора стоят экипажи; Беранек заметил знакомую упряжку, показал на нее пану управляющему и сейчас же низко поклонился в сторону стола, из-за которого уже смотрел на них немец. Оглянулся — а пан управляющий и его пани повернулись спиной к немцу, медленно удаляются, разыскивая свободный столик на другом конце сада. Обратно Беранек тогда ехал молча, озадаченный.