Ярослав Кратохвил - Истоки

В будущем-то году как пить дать кончится война. Все уж из последнего тянут. А что в войско вербуют, это ничего, я-то понимаю, это надо, пока мир не подписали. Ну, а не переменится, — и мы, старики, в армию пойдем…

Он закрыл рот, только когда Петраш подозвал его. Тогда он торопливо протиснулся меж офицеров и постучал кулаком по столу.

— Тихо! Пан обер-лейтенант желает говорить.

— Лейтенант, — поправил его Петраш.

Тишина медленно стекалась в угол, где стоял стол, и пленные теснились вслед за ней, сливаясь в одно черное, все увеличивающееся тело с множеством призрачных лиц и глаз, напоминавших темным блеском своим глаза насекомых. В тяжелом воздухе, хлынувшем вместе с ними к столу президиума, трудно было дышать.

— Откройте окно! — недовольно приказал Петраш.

Глаза, похожие на глаза насекомых, поднялись к окну. Пиларж в растерянном усердии кинулся к стене, темнота зароптала. Окно, скользко-влажное от испарений, набухло и не открывалось.

Пиларж не стал долее ждать и снова энергично застучал по столу:

— Внимание! Господа офицеры пришли научить нас уму-разуму, объяснить нам, что сейчас делается на свете. Так что сердечный им привет и спасибо за честь, которую они нам оказали… Открываю собрание! Слово пану обер-лейтенанту.

На этот раз Петраш его не стал поправлять.

Из глубокой тени между нарами вылезали все новые призрачные лица; они громоздились теперь от пола до самого потолка.

— Ничего не видать! — гаркнул кто-то из недр барака, и вслед за этим выкриком, через все помещение, к самому столу подкатилась стремительная волна шума.

Петраш наклонился над бумагами и принялся говорить, не обращая на шум внимания. Только тогда над ним медленно выросла гора тишины, а шум откатился куда-то в темные углы. Петраш говорил:

— Мы пришли как представители организации пленных офицеров. Чешские организации, как вам известно, есть во всех лагерях военнопленных. Мы хотим рассказать вам об этих организациях, чтобы поднять ваш дух и вместе подумать о нашем общем долге перед нацией. Еще мы должны сообщить вам, что, как единственная национальная организация, мы от имени чешского народа поздравили местный исполнительный комитет с переменой правительства и с тем, что при всем том удалось сохранить порядок, и пожелали осуществления лучших надежд русского народа. Исполнительный комитет поручил нам передать всем здешним чехам, как представителям чешского народа, благодарность за внимание и привет от русского народа.

Кто-то зааплодировал, его поддержали еще несколько человек.

— У нас бы тоже такое не мешало, — вырвалось из глубины барака. — Тогда разом — крышка войне!

Петраш выпрямился и, не моргнув глазом, продолжал:

— Русский народ обещает довести войну за освобождение славян до победного конца. Речь на нашем первом собрании произнесет председатель нашей организации пан лейтенант Томан.

Томан, готовый начать, уже стоял у стола.

— Ничего не видать! — рявкнул все тот же голос.

— А чего тебе глядеть! Уши открой!

Те, кто удобно расселся на краю верхних нар, скрестив или свесив ноги, довольно засмеялись. Но ниже их закричал вдруг целый хор:

— Не видно, не видно!

У Томана, дожидавшегося тишины, ослабело сердце и мороз пробежал по коже. Пиларж, наклонившись к нему, застенчиво прошептал:

— Прошу прощенья, может, пану лейтенанту лучше встать на стол?

Томан, с блуждающим взглядом и смятением в мыслях, без звука поднялся сначала на лавку, которую ему кто-то подсунул, а потом машинально шагнул и выше, на стол. В первое мгновение у него закружилась голова. Полумрак барака, в котором поблескивали глаза черной толпы, напоминающие глаза насекомых, образовывал трепетно мерцающий бездонный омут, на поверхности которого колыхались пятна бледных, призрачных лиц. И этот живой беспокойный омут затягивал дрожащее в лихорадке сердце Томана, как черные воды затягивают водоросли. Обессилевшее сердце Томана окунулось в этот омут и так и замерло в полуобмороке и страхе.

Первые слова с трудом выходили из горла. Звук их таял в огне, охватившем Томана.

Он заговорил о мировой войне, начатой Австрией и Германией, о саботаже царизма, об измене славянству царицы-немки, напомнил о Мясоедове и Распутине.

Фразы, крошащиеся от нервной лихорадки, сначала никак не укладывались в единый поток. Они несколько упорядочились, только когда Томан заговорил о революции. По его словам, революция являла собой спасительный бунт русского народа против преступного и предательского ведения войны, намеренной подготовки поражения славянства. Упорядоченные фразы постепенно спаивались, и в конце концов мысли его потекли рекой, вошедшей в берега. Плавное течение мыслей согрело и слова, и Томан уже горячо заговорил о надеждах народа, угнетенного чужеземным монархизмом, капитализмом и империализмом, о надеждах, обращенных ныне к борьбе и к победе новой революционной России.

Говоря о несправедливости, от которой страдал и еще страдает порабощенный Австрией народ, — народ, сынов которого эксплуатируют и заставляют вести эту преступную войну против славян, — Томан чувствовал, как жгуче поднимаются в душе его собственные обиды.

Это был уже горячий, набирающий силу поток слов, переполненный жаркой кровью и живым чувством, и поток этот низвергался в застывающий, поблескивающий омут человеческих глаз. Томан кричал. Этот омут под ним заволакивало туманом, и только мерцающая его гладь, казалось, поднималась все выше, к самым глазам и вискам Томана, а в висках стучала кровь, и голова у Томана кружилась. Светящиеся глаза горели. Пред огнем этих глаз слова его вдруг зазвучали неумолимо и бунтарски.

И при этих бунтарских словах против Австрии Томан думал о капитане Гасеке и его приятелях. И бунтарство его вдохновлялось ритмом и ревом революционной, полыхающей алым, улицы, какой он увидел ее в тот незабываемый мартовский день.

Заветным словом этого бунтарства и кличем к борьбе против всех, кто трусит, кто примиряется, кто слишком осторожен, был для Томана лозунг эсеров: «В борьбе обретешь ты право свое!»

Он громил порядок, когда удел одних — каторжный труд и на родине и в плену, в то время как другие — на родине и в плену — пользуются всеми привилегиями.

От еретических слов, какие услышали солдаты из уст офицера, пламя солдатских глаз как бы застыло, они перестали дышать и открыли рты. И оцепенелость этих глаз холодком отозвалась в спине у Томана.

Но пламя всколыхнулось снова, когда Томан, опьяненный до потери самообладания, стал выкрикивать призывы:

— В бой против несправедливости и угнетения! За право и справедливость! Для всех народов! Против габсбургской Австрии! Против всех, кто унижает нас и вас даже в плену, кто готовит нам с вами в нашем собственном доме, ими разграбленном… виселицы!