Ярослав Кратохвил - Истоки

Кадеты захмелели от этого слова, как от самого крепкого вина.

Мартьянов в поисках Томана зашел даже к Зуевскому.

— Послушайте, — сказал он, — что это за бригада? Ваши, что ли?

— Наши.

Глаза у Мартьянова увлажнились. Он крепко пожал руку Томана:

— Молодцы! Честное слово! Молодцы. — И в волнении всей своей мощной грудью повернулся к Зуевскому. — Что вы на это скажете? Нам бы стыдиться перед ними! — И когда он снова обратился к Томану, глаза его сверкали: — Почему же вас-то здесь оставили? Что это? Саботаж?

— Придется дезертировать на фронт, Сергей Иванович! — воскликнул Томан.

— Нет, нет, — веско, серьезно возразил Мартьянов. — Мы устроим вам торжественные проводы, как и подобает героям, нашим спасителям. Михаил Григорьевич, — с укором бросил он Зуевскому, — надо постараться!

Но еще до того, как в чехословацкую армию вызвали офицеров, пришел телеграфный приказ отправить добровольцев — солдат из барака Пиларжа.

И в один прекрасный день, почти неожиданно для всех, в проулках между серыми бараками затрепетало их красно-белое знамя.

Коренастый Пиларж шел во главе взвода, расправив грудь и плечи. Он шел мерной поступью, как опытный лидер партии во время партийной манифестации. В руках вместо портфеля держал он связку бумаг. За ним твердым шагом, в колонне по четыре, шагали два десятка солдат, и бесформенная толпа остальных военнопленных окружала их. Помимо чехов, в толпе были поляки, румыны, сербы. Правофланговый в первом ряду нес красно-белый флаг. На спинах или под мышкой ребята несли мешки и узелки. Лица у них были воинственно напряжены, мундиры и фуражки украшены полевыми цветами.

Ступив во двор офицерского лагеря, солдаты молодцевато грянули:

«Штабной» барак да и остальные тоже занавесили все свои окна.

Пиларж скомандовал:

— Стой, смирно!

И его маленький доблестный отряд замер лицом к офицерам, ожидавшим их.

Толпа зевак разбилась об их строй, как вода о плотину.

От имени чешских офицеров с добровольцами прощался лейтенант Петраш, как делегат съезда чехословацкой общественности. Говорил он сухо, сопровождая речь нескладными жестами. Несмотря на это, слушали его сосредоточенно и с волнением. Петраш напомнил добровольцам об их обязанности поддержать выздоравливающую Россию и этой поддержкой ускорить ее выздоровление: быть для русских солдат образцом дисциплины, порядка и самоотверженности. Закончил он восклицанием:

— До встречи!

После Петраша, кашляя от избытка серьезности, слово взял для прощанья Пиларж. Этот уже говорил пространно, часто прибегая к ораторским паузам. В сущности же, он повторил то, что уже сказал Петраш. Он только добавил, что сегодня — самый счастливый день в его жизни и лучшее вознаграждение за все невзгоды, которые пришлось ему претерпеть как чешскому патриоту. Потом он всем по очереди торжественно пожал руку.

После этого к добровольцам, в стихийном порыве, прихлынули остающиеся пленные, чтобы в последний раз обменяться рукопожатиями с героями.

Хор чешских офицеров запел гимн «Где родина моя?» и песню «Да, были чехи». Толпа провожающих стихла, звуки песен таяли в высоком летнем небе, ветерок теребил волосы на обнаженных головах и обдувал разгоряченные лбы.

Торжественное прощание кончилось — и только тогда русскому поручику, присутствовавшему по долгу службы, пришло в голову наспех построить всех, кто был в русской военной форме, и сказать им несколько слов о замечательном примере чехов.

Когда и это было сделано, двадцать добровольцев по команде Пиларжа тронулись в путь, какой-то поляк из толпы вдруг растроганно крикнул:

— Czolem [219] Привет (польск.). , чехи!

Один Фишер не растерялся и ответил ему:

— Да здравствует свободная Польша!

Толпа, провожавшая добровольцев, в радостном волнении двинулась за ними и у кордона лагерных часовых разразилась кликами славы, пожеланиями успехов и счастливого пути.

Кадеты жгуче и страстно завидовали добровольцам.

Фишер был в такой горячке, что не смог высидеть в четырех стенах. Он вытащил Томана за барак и сел, прислонившись к стене. Ворот у него был расстегнут, от красной шеи и от мундира шел крепкий запах, сливаясь с ароматом убранных кое-где и волнуемых ветерком нив.

— Слушай! — вырвалось у Томана, не менее возбужденного проводами. — Сбегу я отсюда!

Невыразимо наслаждаясь, Фишер только передвинул трубку из одного угла рта в другой.

— Я же говорил! Немцы войну проиграют… Мы еще раскачаем Россию!.. И всех славян!

— Берут дезертиров, а мы… придем к шапочному разбору!

— Давай тоже дезертируем!

В самый разгар надежд рухнула башня победных дней.

Головокружительно летящее время проваливалось в самое себя, как постройка из песка, подмытая пенной волной прибоя.

Время смерзалось, как битый лед перед гранитной плотиной.

Редактор чешской газеты писал в эти дни поникшей рукой:

«После того праздника, который подарил нам героизм славной чехословацкой бригады, мы получили убийственные вести: шайке платных агентов немецкого правительства удалось вызвать беспорядки в Петрограде, удалось внести бациллы разложения в ряды солдат на фронте и заразить ими некоторые полки. В Петрограде порядок был восстановлен быстро, но на фронте…»

Тарнополь! [220] Вслед за провалом июньского наступления русских армий Юго-Западного фронта германские и австро-венгерские войска перешли в контрнаступление и в середине июля 1917 года прорвали фронт в районе города Тарнополя. Русские армия были оттеснены за реку Збруч. Чехословацкая бригада, не понеся значительных потерь, отходила в относительном порядке, а некоторые ее подразделения, вместе с казаками и юнкерами, были использованы в качестве заградительных отрядов.

Город, затмивший Зборов.

Слова замирали на устах кадетов. Ошеломленное и ошеломляющее молчание тяжелым камнем давило грудь.

Обер-лейтенант Казда собирал павших духом пленных солдат из барака Пиларжа, раздавал им сигареты и поносил всех, для кого драгоценная кровь чехов лишь ставка в азартной игре, всех легкомысленных авантюристов, способных самым безответственным образом рисковать человеческими жизнями, лишь бы выслужиться перед хозяевами в Лондоне и Париже.

— Еще одна такая победа, — кричал он, — и чешский народ истреблен!

Кадеты смотрели на него в окно с беспомощной неугасимой ненавистью.

Потом, охваченные священным ужасом и бессильным гневом, затаив дыхание, слушали тяжелые вести, раздобытые где-то Фишером.

То было пламенное и потрясающее описание гибели обессмертивших себя десяти тысяч: до такой численности разрослась чехословацкая бригада в повествовании Фишера, — повествовании о том, как десять тысяч зборовских героев (то есть все добровольцы, которых невозможно было удержать в тылу и на вспомогательных работах), оставленные русскими армиями, бились до последнего патрона и последней гранаты, как даже последние из уцелевших с последней гранатой живыми бомбами бросались на врагов, чтобы подорваться вместе с ними. Если верить Фишеру, из всей славной бригады пробился едва лишь батальон.