Ярослав Кратохвил - Истоки

— Чем им заплатили за измену?

— Нашими денежками!

Слово «деньги» развязало бурю негодования. Оно звучало со всех сторон, оно завладело мыслями.

Тщедушный немец Гофбауэр, перегибаясь с верхних нар, напрасно пытался перекричать разноголосицу под собой:

— Genossen, Genossen!.. [132] Товарищи, товарищи!.. (нем.)

Сбитые с толку, ошеломленные криками чехи постепенно, собрались в одну кучку.

Гавел, напрягая голосовые связки до того, что глаза его налились кровью, переорал общий галдеж:

— Он проклинает… родную… мать!

В ответ ему Орбан страстно — и на сей раз по-словацки — выкрикнул:

— Нет, не проклинаю! Не проклинаю даже ту обезьяну, от которой все мы пошли!

Поединок двух голосов перекрыл всеобщий рев.

Тогда, бессильный против этого рева, Гавел ударил себя в грудь кулаками и, отбивая ими такт, во всю силу легких и глотки бросил поверх прибоя голосов:

Возмущение, ярость, гнев и насмешку вложили оскорбленные чехи в слова песни, подхватив вслед за Гавлом:

Этой песней они заглушили Орбана.

Но когда опали высоко вздымавшиеся волны воинственной песни, опять раздался живой, неистребимый, вызывающе-патетический голос:

— Igen! Igen! Я — мадьяр! По сердцу — мадьяр!

И чувствую себя мадьяром! До мозга костей! На него набросились:

— Ха-ха-хаа!

Но Орбан устоял и перед этим натиском.

— Вся моя гордость — в том, что есть во мне этот честный, врожденный инстинкт…

— По-зоооор!

— Я благодарен природе… и культуре… — Голос Орбана, одинокий теперь, срывался, но не уступал: —…которая пробуждает человека… даже в темном словаке!..

Ураган негодования, смеха, протеста и возмущения обрушился на него, сломил, растоптал, задушив и слабые аплодисменты, вызванные последними его словами.

Бауэр, все время стоявший спиной, теперь круто повернулся к Орбану, задыхаясь от гнева и возмущения, он выдавливал из себя бессвязные слова о янычарах, о школе…

Гавел выкрикнул то, что пытался сказать Бауэр:

— Отуреченный хуже турка!

Но уже все настойчивее давал себя знать усталый полумрак, требуя тишины.

Гофбауэр слез с нар. Он, казалось, был застрельщиком этого требования.

— Genossen, Genossen!.. — восклицал он.

Кто-то накинулся на него:

— Чего орешь? Какие тут тебе «геноссен»? Ты вон Гофбауэр, а он всего-навсего Бауэр! [133] Игра слов: «Hofbauer» можно перевести как «придворный крестьянин», «Bauer» — просто «крестьянин» (нем.)

Ссора рассыпалась смехом. Смех этот терзал Беранека пуще всякой ссоры. Он стоял рядом со своим унтер-офицером, готовый закрыть его собственным телом, но от смеха он не мог его защитить ни словами, ни кулаками. Хотел бы он обладать таким драчливым геройством, каким похвалялся Гавел!

А Гофбауэр, не обращая внимания на издевательский хохот, все взывал:

— Genossen, Gefangene… [134] Товарищи, пленные. (нем.

Покрывая его голос, Гавел бросил в сторону орбановцев:

— Изменник, предатель!

От выкриков Гофбауэра горячая волна прихлынула к медлительному сердцу Беранека, и сердце это рванулось из груди, подхлестнутое репликой Гавла.

Беранек почти машинально шагнул туда, куда новело его медлительное сердце. Он двигался прямо и честно, пока не приблизился к Гофбауэру. Тогда он молча размахнулся и ударил — один только раз, зато решительно.

Ошеломленный Гофбауэр свалился на нары, придавив лежащих, а Беранек, став центром всеобщего изумления, спокойно и твердо вернулся на свое место около Бауэра.

Драку, завязавшуюся после этого, но, к счастью, бессильную распространиться в узком проходе, прекратили подоспевшие русские караульные, погнав дравшихся под дождь, в слякоть.

Первым опомнился Гавел; с силой хлопнув Беранека по плечу, он заявил:

— Молодчина, Овца! Вот моя рука — с нынешнего дня! И кто бы подумал? Правда, лучше б ты кого другого, но… молодчина!

Бауэр ничего не сказал. Однако Беранек чувствовал в этом молчании удовлетворение, неспособное на упрек. И это наполнило его гордостью.

В тот же вечер из группы Гавла со скандалом вышел Райныш.

К следующему утру на дощатой стенке отхожего места для пленных свежими испражнениями была намалевана огромная виселица, а под нею красовались имена самых верных приверженцев Гавла. А над виселицей было выведено:

HOCHVERRÄTER [135] Изменники родины (нем.)

Напротив же уборной, со стены коровника, кричали большие белые буквы:

TRETET IN DEN PATRIOTISCHEN

SCHUTZ-UND TRUTZVEREIN

VATERLAND! [136] Вступайте в патриотическое общество защиты Родины и сопротивления! (нем.)

Слово «Vaterland» окружал ореол белых лучей. По оживлению в коровнике, замеченному даже ничего не подозревавшими чехами, и по организованному с самого утра паломничеству к нужнику видно было, что в заговор втянуто множество людей. Худые, оборванные пленные, не успев еще помыться, с насмешливым видом отправились к уборной. Забили уборную. В тесноте ощутили себя множеством. Высокомерно и издевательски потряхивали головой, вслух читали фамилии, написанные калом, осыпая их громкой и грубой бранью.

Первым известие об этом принес гавловцам Нешпор. Он встретил в дверях Шульца и отшатнулся от него, как от чумного.

— Падаль!

Шульц ответил ему с такой же ненавистью, и Нешпор хорошенько прижал бы его к стенке, не вступись за него поляки и даже кое-кто из чехов. Если б за Шульцем не стояло подавляющее большинство пленных — чехи передрались бы между собой. Весь день потом они переругивались в поле.

Вечером Гавел от имени всей своей группы настоятельно потребовал, чтобы Бауэр принял решительные меры.

— Мы — чехи! — кричал он, бия себя в грудь. — Есть у нас честь и гордость! Чех и немец или там венгр — это как огонь и вода! Всегда дрались и будут драться. И пусть нас уберут подальше от них! А то быть беде — еще пристукнут кого…

Беранек был расстроен донельзя; он никак не мог примириться с тем, что пятно государственной измены замарало его до сей поры чистое имя.

Прапорщик Шеметун воспринял эту выходку с какой-то смешной стороны. Он мог еще, пожалуй, непритворно разгневаться при виде загаженной стены и белой, заметной издалека, надписи, мог нагнать страху, отдав приказ немедленно уничтожить надписи; и он ни слова не возразил, когда Бауэр в наказание поставил на эту работу именно венгра Орбана и немца Клауса. Но на большее его не могло подвигнуть даже сердечное участие Елены Павловны.

Его рассмешило остроумие, с каким пленные отбыли свое наказание: в то время как Орбан и Клаус, под штыками караульных, размашистыми движениями счищали белую надпись — впрочем, буквы из извести все равно оставили след, — прочие их сподвижники вышли из коровника церемониальным маршем и без приказа, по очереди стали сводить, споласкивать, смывать позорные письмена под виселицей самым естественным для этого места способом.