Ярослав Кратохвил - Истоки

Здесь, на паперти, где еще пахло свечами и ладаном, где раздавали милостыню хромым, слепым, юродивым и убогим, Петр Александрович бывал исполнен строгой, но благожелательной торжественности. Ветер пушил его бороду, и люди обходили его почтительно и робко.

— Ну, старый, — произнес он без злобы, — ты как ребенок! Разве вчера тебе не сказали?

Петр Александрович изволил даже остановиться.

— Когда к тебе взывает царь, наместник бога, то это все равно, как если б к тебе взывал сам бог. Грешно противиться воле божией. Ко мне вот царю взывать не пришлось — я сам пошел.

— Ваше высокоблагородие!.. Как перед господом богом… Рад служить богу и царю… служил ведь в японскую… бог свидетель… преданно служил… Вместе с вашим высокоблагородием…

Тогда Петр Александрович остановился вторично, и остановка эта была определеннее и дольше. Он пристально и строго вгляделся в лицо мужика.

— В пятом году? — многозначительно спросил он.

Вся строгость его постепенно собралась в уголках глаз.

— Тоже небось шалил? Ну, вот видишь! Бог дал, тогда служили вместе и теперь вместе послужим.

Строгость в уголках его глаз сменилась пронзительной усмешкой.

— Вот такие, опытные, и нужны отечеству!

— Ваше высокоблагородие… Я буду, я рад… Я в бога верую… Только до весны бы… Невестка, сына жена… солдатка…

— А на что ты невестке? Только помеха в избе. Не бойся, она одна не останется.

— Землица ведь… Здоровье…

— Иди, куда отечество зовет! Отойди с дороги…

— Ваше высокоблагородие!.. Благодетель!..

Лицо Петра Александровича, уже спускавшегося с последней ступеньки, вспыхнуло. Подняв руку, он указал на соборные главы.

— Россия! Слышишь, мужик, Россия-мать — в опасности! Погибнет мать-Россия — и избы твоей не будет. Все погибнем. Бог повелевает: «Отстаивай то, что дал тебе бог! Защищай мать, родительницу, кормилицу! Грудью! Сердцем! Всем!» Прочь с дороги! И не надоедай мне больше!

Тимофей ухватился за последний убегающий миг. Последний миг жжет виски, вскипает в груди.

— Ваше высокоблагородие! Барин! Благодетель наш!.. Дозвольте мужику… хоть поле убрать… да засеять…

И еще раз остановился Петр Александрович. Глава его блеснули холодной сталью.

— Поле? А мое поле? Как убрали? Я — на службе государевой! А у вас там — са-бо-таж! Ступай… дай дорогу…

И Тимофей увидел только спину Петра Александровича со строгими складками гимнастерки. Какие-то любопытные, стоявшие поодаль, теперь отважились засмеяться.

— Ваше высокоблагородие! Смилуйтесь!..

Тимофей споткнулся об чью-то нарочно подставленную ногу.

— Ваше высокоблагородие!..

Он догнал эту величественную спину со складками от плеч к ремню:

— Ваше высокоблагородие!..

Но тут уж брови Петра Александровича сурово нахмурились.

В этот момент какой-то солдат отступил перед ним, судорожно взбросив ладонь к козырьку, и этому солдату Петр Александрович коротко приказал:

— Гони!

Солдат схватил Тимофея за подол рубахи и за рукав.

— Куда, старый! Отойди! Слышишь ведь, говорят тебе — отойди! Ну и отойди. Все мы служим…

Тимофей посмотрел на него тупым, отсутствующим взглядом. И вырвался от него не сразу.

А вырвавшись, бросился к красно-кирпичному зданию комендатуры.

Но комендатура оказалась на запоре. Перед ней было пусто.

Тимофей молча, надолго уселся под стеной — на то самое место, где сидел вчера с любяновским мужиком.

В паутине, осыпанной крошечными каплями росы и трепещущей на утреннем сквозняке, запутались первые лучики солнца. Блестела солома в полосах света, проникавшего сквозь щели плетеной стены. Лошадь уже открыла ясные глаза и смотрела куда-то вдаль, слегка потряхивая гривой, Иозеф Беранок очнулся от одного сна, чтобы сейчас же, с сильно бьющимся сердцем, погрузиться в другой. Он погрузился в грезы о том, что было явью вчера. Чувства содеянного греха уже не было. Вместо него что-то, не имеющее пределов, зажило в уютном уединении его чулана. Под молчаливым взглядом лошади, в тепле примитивного ложа, в укромном уголке, куда только ясное солнце бесшумно, украдкой заглядывает через щелку, Беранек вновь и вновь переживал свою пьянящую тайну. Зерно среди плевелов — упругое, гладкое, теплое зерно, страсть слепо сжирает его в растрепанной полутьме ароматного сена. Рядом с этим все остальное — бескровная тень…

Беранек думал о том, что Тимофей, пожалуй, уже вернулся, и поймал себя на тайном желании, чтоб Тимофей поскорее ушел на войну. Однако порядочность Беранека возмутилась против такой мысли. С тем большим жаром дал Беранек себе слово, что сам будет просить за Тимофея.

Обо всем остальном он забыл. И не выходил из конюшни, даже когда солнце уже стояло в зените.

В это самое время Гавел кричал во дворе, что с субботней почтой привезли газеты.

Пленные чехи, оторванные этим сообщением от воскресного отдыха, потянулись на условленное место у забора. Они тащили с собой рубашки и мундиры, которые с утра просушивали и проветривали на поленницах и бревнах. Собравшись, одни опять развесили их около себя, другие продолжали осматривать швы своих выстиранных и недосушенных рубашек, выискивая вшей. Большинство же попросту растянулось на земле, подставив солнцу грязную одежду или голые груди и спины, искусанные паразитами, растравленные потом, усеянные сыпью, прыщами, и наслаждалось воскресным бездельем, приправленным сегодня ожиданием сенсации. Все очень терпеливо ждали Снопку и Когоута, которые, подложив под себя клочки соломы, бесконечно долго заседали в чисто выбеленном, засыпанном известью нужнике, испытывая наслаждение оттого, что вот опорожнили кишечник и можно спокойно потрепаться под жужжание мух на припеке.

Гавел, размахивая двумя номерами газеты, присланной лейтенантом Томаном, поторопил их криком:

— Zum Divisionsbefehl vom heute antreten! [141] К приказу по дивизии — стройсь! (нем.)

О газетах, привезенных вчера им самим, Беранек вспомнил только, когда Гавел ткнул ему их под нос и объявил:

— Reservatbefehl… vom Generalstabschef… Generalleutnant Toman! [142] Приказ начальника генерального штаба… генерал-лейтенанта Томана! (нем.) После обеда — большой митинг сознательных.

Волей-неволей пришлось Беранеку присоединиться к остальным. Но чтоб никто не заговорил с ним, он уткнулся носом в газету, которую сунул ему Гавел, и не сводил глаз с отчеркнутого абзаца. А в абзаце было все одно и то же, до омерзения:

«Среди первых четырехсот чехов — 72 добровольца… Они выстроились у православной церкви, перед русскими офицерами, чиновниками и духовенством. После краткого богослужения к ним обратился с речью священник Микулин».

Для переполненной души Беранека слова эти были бледны, как луна после восхода солнца.