Ярослав Кратохвил - Истоки

И когда Арина ушла по тихой тропинке, раскачивая широкой юбкой, Бугров растянулся навзничь на зеленой траве, закурил папиросу и долго смотрел в синее небо над греющимся под солнышком лесом. Спокойная вода метала нежно-дрожащие блики в полнокровную, умиротворенную тишину. По жилам Бугрова растекалась мягкая, теплая усталость.

Беранек, заметив на тропинке Арину, сияя, пошел ей навстречу.

— Ну, как?

Но Арина спешила и лишь коротко ответила ему что-то с сосредоточенным выражением на лице. Беранек крикнул ей вслед:

— До свиданья! Я приду вечером. Скажи Тимофею!

Позже, когда он вез Бугрова домой, Беранек рад был излить благодарность, распиравшую его; но так была она велика, что подавляла собой все слова. А Бугров, лениво откинувшись в коляске, тоже молчал и лишь мечтательно глядел на дорогу.

Дома Бугров охотно позволил высадить себя и на прощанье протянул ошеломленному Беранеку пятирублевую бумажку. В ответ на горячие изъявления благодарности он сердечно и растроганно похлопал пленного по плечу:

— Это тебе за хорошую службу, за компанию… Увидимся через год!

Он еще раз хлопнул Беранека и совсем расчувствовался.

— Если что понадобится, Иосиф, пиши! И если тебе по душе — служи, сколько хочешь.

Беранек, поедая глазами Бугрова, живо чувствовал тяжесть своей угловатой души, переполненной благодарностью и только что возникшим чувством долга, с каким он гордо выложит Бауэру эту новенькую пятерку.

Он едва удержался, чтоб не выразить это новое чувство долга в словах: «И никаких забастовок и скандалов!»

Выражение Беранековых глаз напомнило Бугрову о его собственной доброте, и чувство это было сильнее незначительного угрызения совести. Если б не завтрашний отъезд, Володя был бы доволен сегодняшним днем и весел. Было ему легко, как после купанья.

Весь вечер он был особенно нежен к Зине и остро ощущал ее девическую чистоту. Сегодня он восхищался ею. И благодарил судьбу за то, что она поднимает его над грязью животной любви, в какой погрязли людишки там, глубоко под ними, и какую он сам испытал сегодня.

А Зина вздрагивала от вечерней прохлады, от прозрачной грусти последней перед разлукой лунной ночи, и чистое благовоние ее волос наполняло ноздри Володи.

Тотчас по отъезде Володи Бугрова полковник Петр Александрович известил о своем намерении прибыть в Обухово.

Бауэр позаботился о том, чтобы все пленные узнали: едет воинский начальник и владелец этих мест.

Юлиан Антонович сообщил о том же пленным офицерам, затем заглянул в коровник и поехал в поле, где мирно разъяснил недавним бунтовщикам обязанности всем довольных пленных, объявив, что никто не будет обижен.

Чехи многозначительно заулыбались, сосед подтолкнул соседа. Гавел сейчас же выскочил с предложением не сдаваться, что было, однако, с неожиданной твердостью отвергнуто Завадилом, и с чем, к изумлению Гавла, согласились остальные — кто молча, кто с некоторой досадой:

Иозеф Беранек, на которого в эти дни приказы так и сыпались, постепенно превращался под их градом в монолитную каменную глыбу. С тяжеловесной преданностью ловил он каждый знак Бауэра и, сжав губы, исполнял все поручения. Он ни с кем не разговаривал, даже когда помогал подновлять таблички с фамилиями на нарах, где спали чехи, убирать и чистить помещение. Не обращал он внимания и на враждебные усмешки.

Петр Александрович прибыл в Александровское около полудня. Валентина Петровна, хотя и она не могла не заразиться той скукой, какой томилась Зина после отъезда Володи Бугрова, встретила отца без радости. Впрочем, Петр Александрович и сам приехал в необычайно скверном настроении.

По дороге он видел поле погибшей пшеницы, где местами уже зазеленели сорняки; видел черно-пепельные пятна на месте сожженных крестцов; и он унес в свою комнату молчаливую, окаменелую злобу на то, что снова исподволь накапливалось под растрепанными крышами изб по берегам крестьянского мира.

На хутор Обухове он предпочел пока не ездить. Вместо того он вызвал к себе прапорщика Шеметуна.

— Ну-с, что же тут у вас делается? — начал он, холодно приняв короткий рапорт Шеметуна.

И пошел укладывать свинцовые слова:

— В военное время у вас — саботаж! Бунты! И ничего не докладываете! Ничего не видите!.. Дошло до того, что даже пленные осмелились поднять бунт! Что?! А наши герои страдают… в холоде и голоде! Что вы раскрыли? Кого поймали? Что предприняли для пресечения преступлений?..

Шеметун не торопился отвечать. И когда пришло время, он невозмутимо и четко, по-военному, изложил свои мысли. Он сказал, что не хотел преждевременно поднимать шум. А впрочем, он употребляет своих людей для дела, входящего вовсе не в его обязанности, а скорее в обязанности полицейских…

Упоминание о полицейских в самом деле отвело в иное русло старческую злобу. Петр Александрович обрушился на полицию.

— Наша полиция никогда ничего не раскроет! Никогда… до самого корня! Порядки у нас… вообще… никуда не годны!

Излив таким образом часть своей злобы, Петр Александрович щедро обрушил остатки ее уже на предмет, не касающийся Шеметуна.

— Ха-ха! Освободили крестьян! Очень мудро! Детям дали нож в руки!.. Великую Россию, слышите, прапорщик, не могли уничтожить ни татары, ни басурманы, ни желтые мартышки японцы, ни прилизанные французские мошенники… Потому что сами, своей силой, они ее уничтожить не могли!.. Но эта жидовская свобода… вот она может уничтожить Россию! Может! Без вашей свободы, прапорщик… могучая Русь росла! А с вашей свободой — смотрите!..

Шеметун, сознавая превосходство своей молодой души над стариком, слушал терпеливо, мысленно возражая ему непочтительно и злорадно: «Это я-то их освободил! Ох, и глуп же ты, любезный старикашка!»

Петр Александрович в возбуждении встал, прошелся по комнате.

— Свобода! — снова заговорил он тяжелыми словами. — Какая? Для кого? Зачем?.. Свобода грешить! Для арестантов… Для последней паразитической сволочи! Для поджигателей!.. Свобода! Свобода грешить и грабить…

Он протянул руку к окну.

— Вон она, русская земля! Взгляните на нее! Может ли ваша свобода, которая служит антихристу, дать больше хлеба верным сынам своим и рабам божьим, чем святой порядок божий? Вот она, ваша свобода! Свобода! Хлеба «свободно» гниют на корню, божий дар «свободно» горит в поле!

Шеметун покорно вздохнул, а про себя подумал: «Ну… ты тоже горишь без толку. Пора, пора тебе внучат качать…»

— Люди, прапорщик, перестали верить!.. Оттого и ослабела душа русского народа! Ослабела… в тяжкую годину! Болезнь ослабила ее. Так-то. Запомните: есть два врага у отчизны — внешний и внутренний. Внешний может свалить нас, как, например, японец. Расшибешься, да встанешь. И встанешь, быть может, сильнее, закаленнее! Наружная рана. Залечишь — и жив. А внутренний враг — это внутренний недуг. Смертельный! Коварный! Чума! Не подавишь его в зародыше — погибнет весь могучий организм. В пятом году Россия горела… в этой горячке. С помощью божией вылечили мы ее — мы! Верные сыны России!.. Запомните, прапорщик: фронт — здесь. На этом фронте решается: победа или поражение. Жизнь или смерть.