Сергей Зайцев - Петербуржский ковчег

Больница была заполнена что называется битком.

Для работающих в ней докторов, для отдыха их отводилась лишь маленькая каморка с крохотным окошком, насквозь пропахшая камфарой, йодистой настойкой и винным спиртом; каморка эта, как видно (точнее — как слышно), использовалась прежде для хранения названных лекарств.

В каморке этой Аполлон и ждал Федотова около часу — сюда привела его молодая монашенка, которая в числе прочих своих сестер ухаживала за пострадавшими; эта же монашенка обещала разыскать и позвать доктора.

Стоны и крики раненых слышались из-за двери; кого-то куда-то перевозили на тележках; где-то поблизости звякали о лотки металлические инструменты...

Ожидая, Аполлон думал о том, что вот сейчас уже получит ответы на многие свои вопросы; без ответов он попросту отсюда не уйдет. Он даже разволновался от этих мыслей... Желая чем-то отвлечься, дабы унять волнение, выглянул в окошко.

К крыльцу больницы одна за другой подъезжали подводы и большие фуры с ранеными. Люди с носилками сновали туда-сюда. Какой-то человек, весь в черном, распоряжался: кого куда нести; ему приходилось кричать, чтобы голос его не потерялся во всеобщем шуме. Тех, кто умер по дороге, клали в сторонке рядком. Многие тела были окровавлены... Суетились родственники доставленных пострадавших и скорее мешали, чем помогали, голосила какая-то женщина...

Все это производило очень тяжелое впечатление.

... Наконец доктор пришел. На парусиновом фартуке, что был на нем, и на очках Аполлон заметил мелкие засохшие капельки крови. Вид у доктора был усталый; и не приходилось сомневаться, что Федотов провел бессонную ночь, — вряд ли вообще кто-то из врачей в Петербурге имел возможность спать этой ночью.

Увидев Аполлона, Федотов несколько смутился. И Аполлон понял — почему. Доктору, не привыкшему в жизни лгать, приходилось в отношении Аполлона прибегать к этому недостойному средству — по причинам, о которых Аполлон уже догадывался. Доктор Федотов был хранителем чужой тайны, и от сохранения этой тайны зависели жизнь одних людей и благополучие других.

Аполлон сообщил Федотову, что дома, в котором они до вчерашнего дня жили, более не существует, как не существует и всего того, что этот дом наполняло, — все разрушено, смято, раздавлено или унесено водой... Василий Иванович весьма посожалел о тех своих трудах, кои положил на создание анатомического атласа, — ведь атлас, о котором он мечтал много лет, был почти уже готов. Но, к удивлению Аполлона, сожаления доктора Федотова по поводу затраченного понапрасну труда не были столь сильны, как этого можно было ожидать. Объяснение сего обстоятельства открылось в словах доктора о том, что все атласы на свете не стоят жизни одного безвременно ушедшего из жизни человека... А сколько людей погибло за вчерашний день! Вот трагедия! Вот скорбь!...

Покончив с этим разговором, Аполлон задал Федотову вопрос напрямую: действительно ли жива Милодора и где сейчас находится?..

На что Федотов, пряча глаза, развел руками:

— Я не могу сказать больше, чем вы знаете, — и это была чистая правда.

— Бога ради, Василий Иванович, скажите... откройтесь...

Однако доктор молчал.

Аполлон порывисто поднялся и прошелся по комнате.

— Только что вы так хорошо говорили о жизни человека — человека вообще, — коей следует дорожить, как величайшей ценностью. И сейчас речь идет о жизни — о моей жизни. Кому, как не вам, еще знать, сколь необходима мне правда о спасении Милодоры?..

Вопросом этим Аполлон поставил Федотова в затруднительное положение; тот никак не хотел сказать ничего определенного, и юлить, выкручиваться, уклоняться не умел, да, пожалуй, и не хотел; потому молчал, и молчание его затягивалось.

Тогда Аполлон рассказал, что присутствовал при эксгумации, и поведал, каким недоумением и затем — радостью его закончился этот, как надо было ожидать, очень тягостный акт.

— Там соломенная кукла, Василий Иванович!... И вы это с самого начала знали. Более того: это была ваша выдумка... Все это время вы обманывали меня.

Тут Федотов и заговорил:

— Вы должны простить меня, старика, молодой человек. Да и Мишу Холстицкого... что не посвятили вас...

— Во что же? Во что не посвятили? — не в силах был сдерживаться Аполлон.

— Поверьте, сердце кровью обливалось смотреть на ваше горе, на метания ваши... Но таково было строжайшее веление графа. Мне бы и сейчас говорить не следовало, но раз уж вам так много известно, коли известно вам главное...

Аполлон в волнении схватил его за руку:

— Помилуйте! Какое может быть строжайшее веление, если я был на грани безумия от горя, если я был в болезни и, теряя память, не всегда пони-мал, где даже нахожусь, и где есть страшный сон, и где есть еще более страшная явь!...

— Вот, вот!... — кивнул Федотов. — Вам не приходило в голову, что граф более прозорлив, чем вы, и знает вас более вас самих?

— Но не обо мне же речь.

— Напротив. О вас...

— Тогда объясните. Я не понимаю.

— Извольте... Мне по долгу службы приходится каждодневно сталкиваться со многими человеческими типами да к тому же в разных — и в самых тяжелых — обстоятельствах. Смерть, знаете, болезни... и все, что с этим сопряжено... — Федотов снял очки и принялся тщательно протирать их платочком; засохшие капельки крови он соскабливал со стекол ногтем. — И натура человеческая для меня, старого лекаря, не сокрыта за семью печатями, как, быть может, сокрыта для любого смертного. Посему могу сказать с полным знанием предмета, что вы, любезный друг мой Палон Данилыч, человек весьма нервического склада... так сказать, импульсивный... Вы — талантливый, спору нет. Однако талант и другие лучшие качества таких людей, как вы, и зиждятся на этой самой нервичности. Вы очень впечатлительная и чересчур открытая натура — позвольте уж так выразиться... Имею в виду: можно ли быть открытым чересчур?.. Ваши настроения, ваши тончайшие веяния души — вот они! все на лице... И графу, должно быть, неплохо были известны особенности вашей лирической натуры. Он имел возможность где-то вас наблюдать; делал выводы, помечал себе на манжетах — в трудный момент знание пригодилось... И я не могу ему возразить: высоких свойств поэт, человек горячего трепетного сердца не может быть дипломатом, не может быть военачальником, не может быть царедворцем, как, впрочем, и не сможет быть карточным шулером; лицо, так ясно отражающее душу, всегда с головой выдаст его... Полагаю, что только поэтому граф не удостоил вас честью быть хранителем тайны Милодоры. Он имел основания думать, что вы способны выдать ее своим поведением, каким-нибудь поступком, могущим показаться публике неестественным... А публика, знаете, не вся поголовно настроена с сочувствием.