Всеволод Иванов - Императрица Фике

И видит эта заря — в каменном раскате Петропавловской крепости на постели валяется царевич Алексей, длинные ноги вкось кинуты: намедни допрашивали его, подымали на дыбу, дважды дали по 25 кнутов… Тело истерзано, душа темна, нету ему утешения… Слепыми глазами белой ночи глядит на него гнев отцовский.

Мутным огоньком мигает лампада. Полуштоф давно пуст…

Вися на той дыбе, сознался Алексей в самом потаенном — чтобы тем признанием прощенье бы себе купить… Как исповедовался он духовнику своему — так и говорил:

— Грешен! Отцу моему смерти желал…

Тогда-то на это духовник его, отец Яков, склонившись над ним, шептал в ответ:

— Этот-то грех бог простит! И мы ведь тоже все ему, отцу-то твоему, смерти желаем… Уж больно трудно народу-то… Трудно!

А когда же услыхал сие от Алексея сам царь — бешеными глазами глянул он на сына.

А! Вот как! За его, Петровы, дела-то! За то, что он, Петр, живота своего не жалел, сын смерти ему желал! Вот где враг, так враг! Сын своего отца смерти хочет!

Жестока белая ночь та над Петропавловской крепостью, и страх от нее разливается по всей России. Взвален на постель царевич, кафтан на полу, камзол да рубаха в крови…

— Афросиньюшка, где же ты?

Переливно на колокольне сыграли четыре четверти куранты, каплями потом пали два удара. Два часа! Скоро солнце встанет, в серый шелк Невы-реки пролились уже струйки крови.

Вчера, 24 июня, снова был розыск, дали царевичу 15 кнутов… И опять подтвердил царевич, что верно — желал он отцу смерти. Все открыл, как на духу… Больше, чем на духу. А вышло-то хуже. В тот же день собрал отец Верховный суд, 127 самых именитых персон заседали в нем. И этот суд присудил:

— «Царевич Алексей Петрович смерти достоин», — потому что «допрос обнаружил бунтовской его против отца-государя замысел, чтобы захватить престол»…

26 июня погода в Санктпитербурхе стояла «тихая, светлая, с небольшим ветром, как записано в гоффурьерском журнале двора светлейшего князя Меньшикова. День клонился к вечеру, когда в равелин Петропавловской крепости прибыли персоны: генерал-фельдмаршал светлейший князь Меньшиков, тот самый, что царевича воспитывал, да канцлер граф Головкин, да Толстой Петр Андреевич, да капитан Румянцев непреклонный.

Взойдя в покой, что занимал Алексей Петрович, зачитали царевичу приговор Верховного суда:

— «Царевич Алексей Петрович смерти достоин»…

Царевич, как услышал, впал в обморок. Его подхватили, положили на постель. Взволнованный, потрясенный, он рыдал, потом забылся, уснул. А те персоны, согласно цареву указу, отправились к его величеству с докладом…

Мрачным, как осенняя туча, нашли они царя. Подперев голову руками, сидел он за столом. Молчал. Кругом него были уже собравшись: императрица Екатерина Алексеевна хлопотала, да архимандрит Александро-Невского монастыря Феодосий — царев духовник, да еще граф Бутурлин прибыл, Александр Борисович.

Прибывшие доложили царю — судебное решение-де царевичу объявлено… Царь молчал.

Потом, поднявши скорбный взор на духовника, молвил:

— Пусть бог мне простит, окаянному, но иначе поступить не могу! Как скажешь, отче святый?

Архимандрит Феодосий — маленький, черный, как жук, бородой зарос до самых глаз да ушей, взор огненный, проницательный — отвечает:

— Воля твоя, пресветлый государь! Твори, как тебе сам бог на разум посылает!

И Петр со слезами на глазах, вздохнув, заговорил к собравшимся:

— Слуги мои верные! Как человек, как отец, я так поступить не могу. Но как государь не могу поступить иначе. Не могу, да и не хочу нарушать присягу! И того ради идите вы сейчас же к постели сына моего Алексея и казните его смертию, как должно казнить изменников отечеству. Только я не хочу порочить царскую кровь казнию публичной, на глазах всех, и пусть сын мой, Алексей, умрет тихо, незнаемо!

И на этот раз поплыли за Неву из царева дворца в Петропавловскую крепость Толстой, да Румянцев, да начальник тайной канцелярии Ушаков, да Бутурлин. Пробило семь часов. В покоях царевича внутри стояли посты, и Ушаков приказал, чтобы часовые вышли, стали бы снаружи, дабы стуком оружия не беспокоить сон царевича. На цыпочках вступили все четверо в покои царевича. В первой комнате, затаясь, сидели его люди — постельничий, да гардеробный служитель, да повар… Они в страхе повскакали с лавок.

Ушаков приказал:

— Тотчас вам всем отправляться в комиссию, на допрос!

И отправил с ними трех солдат из караула, чтобы те их до места довели да там стерегли бы.

Потом Румянцев тихонько толкнул железную дверь в покой, где жил царевич, она скрипнула. Там было темно, тихо, перед иконой горела лампада, Алексей Петрович спал.

— Ин, пожалуй, его и будить не нужно! — прошептал Румянцев первый, как младший, когда Толстой вопросительно обвел всех белыми своими глазами. — Пусть помрет во сне!

Толстой себе лоб потер, помолчал. Потом досадливо зашептал:

— Того нельзя! Не годится! Надо ему дать помолиться, в грехах покаяться!

И подошел к постели; твердо взял царевича за плечо:

— Ваше царское высочество! Проснись!

Тот вскочил, сел на постели, дрожит весь, башмак ногой ищет.

— Мы пришли, ваше царское высочество, чтобы великий суд исполнить… Помолись, покайся, ибо твой смертный час пришел!

— Караул! — завопил царевич и вскочил. — Караул! Помогите! Помогите! Убивают! Спасите!

Как ни вопил он, схваченный, а толсты стены в казематах Петропавловской крепости, и сквозь них крику не слыхать…

— Ваше царское высочество! — тихо говорил Толстой, удерживая царевича. — Не плачь! Не вопи! Никто все равно не услышит! Что с царскою волей бороться! Царь Петр Алексеевич, как отец твой, все твои дела прощает. А как государь измены твоей простить не может… Не плачь, как баба! Ты царской крови, должен быть мужествен! Молись!

От таких слов царевич еще больше рыдать стал. И плачет, и рыдает, и бранит поносными словами отца своего, Петра-царя. Детоубийцей его зовет. А молиться никак не хочет…

— Бери его! — тихо приказал Толстой. — Ставь на колени перед иконой!

Царевича подхватили под руки, поставили на колена. От лампады черная тень металась по полу, по стене…

— Господи, в руки твои предаю дух мой! — подсказывали ему. — Повторяй. Ну, повторяй!

— Убийцы! — рыдал царевич. — Каты!

— Ну, так с ним делать больше нечего! — сказал граф Бутурлин и сам, оборотясь к иконе, степенно перекрестился. — Господи! Упокой душу раба твоего Алексея в селениях праведных, отпусти ему все его прегрешения, яко благ и человеколюбец! Хватай его! На постель! Разом!

И, склубившись в один клубок, все четверо завалили Алексея Петровича на постель, так что она затрещала, навалили на него две подушки… Чего-то он кричал, чего-то он говорил — никто уже не разбирал… Стонал, потом замолчал… Ноги, руки дергаться перестали. Затих.