Всеволод Иванов - Императрица Фике

Он всхлипнул.

«Господи! Неужели Петя исправится? Вот нечаянная-то радость, царица небесная… — думала государыня. — А как приятно прощать блудных сынов, когда они приходят каяться…»

— Ну, успокойся, успокойся… Так ты говоришь, твоя жена с Бестужевым в мое дело лезут?

Тот затряс утвердительно головой.

— Да! Они в заговоре против вас…

— Встань, великий князь! — сказала Елизавета Петровна и приподняла его голову, поцеловала в заплаканное лицо. — Иди! Спасибо тебе за правду… Если тебе что нужно — приходи теперь прямо ко мне.

«Так вот оно что! — думала императрица, постукивая правым кулачком о левую ладошку. — Ясно! Ин, Алексей Петрович, тебе мало того, что ты вертишь делами всего царства. Так с Фридрихом снюхался, кобель! То-то вас с Вильямсом да с Кейтом водой не разлить… Все шуры-муры…»

Великая княгиня и Бестужев вскоре же почувствовали нависшую над ними грозу: великий князь становился все грубее с женой, императрица перестала замечать ее. Придворные стали отдаляться от великой княгини, от Бестужева, вокруг обоих образовалась пустота… Фике не выходила из своих покоев, усердно читая «Историю путешествий», Бестужев же держался так, словно ничего не произошло. Была тишина, в ней зрела буря.

В конце этого тревожного года король Прусский, у которого были развязаны руки, снова отбил у австрийцев Бреславль. Союзники усилили свои тревожные обращения к Елизавете Петровне, и граф Фермор, по приказу Верховной Военной Конференции в декабре поворотил свою армию в Пруссию, где по просьбе депутации граждан занял сложившую добровольно оружие прусскую крепость Кенигсберг. Это было ловким маневром самого Фридриха: успех русской армии как будто бы обозначился, Фермор был оправдан им в глазах императрицы, но русским все равно приходилось зиму до весны стоять неподвижно на зимних квартирах, не воевать. Фридрих же тем временем в срочном порядке занял ряд крепостей — Пилау, Тильзит, Мариенвердер, Диршау и Торн.

Следствие над Апраксиным продолжалось. В Нарву к нему приехал сам всемогущий начальник Тайной канцелярии Александр Иванович Шувалов. Допрос, очевидно, дал дальнейшие определенные факты, потому что утром 15 февраля Фике получила от своего любовника графа Понятовского записку:

«Вчера арестован Бестужев, с ним ваши друзья — ювелир Бернарди, Елагин — адъютант Разумовского, и ваш учитель — Ададуров», — писал польский посланник.

Великого канцлера Бестужева императрица вызвала на заседание Верховной Военной Конференции, и, когда он приехал и выходил из кареты на подъезд дворца, у него отобрали шпагу, арестовали, отвезли домой, приставили крепкий караул.

Через неделю после ареста вышел громовой указ Елизаветы Петровны сенату по поводу дела Бестужева. Он гласил:

«Извещаем всех и каждого, что наш досюльный канцлер Бестужев-Рюмин лишается всех почестей и званий, по справедливости божией — за свои вины. Что мы многократно питали долготерпение и умеренность к названному Бестужеву, какие только разрешал закон. Что мы во всех потребных случаях простирали на него покровительство и защиту. Но нам не пришлось вкусить от плодов милости нашей к этому человеку. Напротив, преступления его выросли в таких размерах, что нам не остается ничего иного, как действовать так, как мы действуем сейчас…»

В дальнейшем указ в вину Бестужеву ставил его «гордость» и «жадность», неисполнение им императорских указов и, наконец, что он «неправо докладывал великому князю и наследнику и его супруге» и «старался злостнейшими клеветами отвращать их от любви и почтения к ее императорскому величеству». Главных причин, конечно, указать было неудобно.

Для Екатерины создалось положение, при котором, по ее же выражению, «не было никакой возможности остаться незапутанной в это дело». Однако и тут выручил он же, Бестужев.

Даже такая гроза, разразившаяся над ним, не испугала этого ловкого, прожженного царедворца, смелого и выдержанного. Через одного из своих музыкантов и графа Понятовского он передал Фике записку, в которой ей советовал «держаться смело и бодро», потому что «одними подозрениями ничего доказать нельзя», между тем как «доказательства все сожжены». Было даже условлено, что их переписка будет продолжаться, для чего музыкант Бестужева будет прятать записки своего господина в кирпич, сложенный для постройки нового здания рядом с домом Бестужева… Записка, однако, была перехвачена, передана императрице, и та увидела, что Фике в своих письмах писала не имена, а условленные клички, то есть определенно конспирировала.

Картина была ясна — в петербургском правительстве хозяйничали длинные руки Фридриха II, прусского короля. Снятого Бестужева заменил граф Михаил Ларионович Воронцов, вполне находившийся под влиянием наследника, к тому же еще жившего с племянницей Воронцова. Да и главнокомандующий армией, действующей в Пруссии, Фермор уже написал этому же Воронцову письмо, в котором ищет его покровительства:

«Понеже главнокомандующий требует ассистенции [43] [43] Помощи. милостивых патронов [44] [44] Покровителей. , — писал генерал-аншеф Фермор на своем полурусском языке, — того ради беру смелость вашего сиятельства просить — меня и врученную мне армию в милостивой протекции содержать и недостатки мои мудрыми вашими наставлениями награждать…»

Многоголовая гидра измены, предательства, королевского прусского шпионажа и интриг плелась, росла, пухла, окружала Елизавету со всех сторон, и не Елизавете Петровне было совладать с нею, тем более что комедия раскаяния великого князя обезоружила ее совершенно.

Все это время Фике ходит «с кинжалом в сердце». Великий князь, после тринадцатилетнего супружества, не смеет приходить к ней в комнату, если там она одна. Он не смеет говорить с ней без свидетелей. Она появляется иногда при дворе, но опасается говорить с нужными ей людьми, так как может навлечь на них гонения. Она тщательно следит за своими бумагами, и все, что опасно — и письма и счета, — все давно сожжено. Она ждет ареста и следствия.

Однако время идет, острота положения постепенно сглаживается. Только тогда, не раньше, Екатерина Алексеевна начинает предпринимать свои ответные ходы… Она и раньше была умненькой девочкой, а полтора десятка лет при русском дворе научили ее многому. И Фике наконец пишет письмо государыне. Пишет по-русски…

«Я имела несчастье навлечь на себя ненависть великого князя», — пишет она и поэтому просит у императрицы разрешения уехать домой, в Штеттин. К родным.

«Я проведу остаток моих дней у родных, моля бога за ваше величество, за великого князя, за всех, кто желал мне добра или зла — безразлично: Я убита горем… Я только хочу спасти свою жизнь…»