Юзеф Крашевский - Из семилетней войны

При этом он расхохотался, выставляя свои белые зубы.

— Но зато здесь девушки красивы, — прибавил он.

Переход на женщин успокоил немного Симониса. Разговор о них не представлял никакой опасности. Симонис вздохнул свободнее, точно с него свалилась тяжесть.

— Я здесь почти никого не видел, — ответил он.

— Ну, ну! — прервал его Масловский. — Вы однако даром не теряете времени. Ведь вы знакомы с первой здешней красавицей и чуть ли не каждый день видитесь с ней.

— Я? С кем? — удивленно спросил Симонис.

— А молодая баронесса Ностиц, которая состоит фрейлиной при королеве? Кроме того, вы наверное познакомились уже с нашей графиней.

Ироническая улыбка Масловского не понравилась Симонису.

— Графиня славная женщина, — продолжал он, — и когда принарядится ничего себе. Что касается Пепиты, то если б на ней не было даже листика праматери Евы, она была бы прекрасна как ангел! Я положительно завидую вам, что вы встречаетесь с ней у ее тетеньки…

— Но откуда вы это знаете? — спросил Симонис.

— Я, видите ли, здесь ничем не занят… отец отдал меня сюда для полировки и, как видите, я полируюсь… Присматриваюсь, слежу и иронизирую. Да и что мне делать? А это ничегонеделание может довести до всего. Я знаю здесь всех красивых девушек, а Пепиту, хотя она и немка, признаюсь, даже обожаю. Если б она не была такая дикая, то я ее научил бы говорить по-польски.

Симонис улыбнулся.

— Вы говорите, что завидуете мне, но уверяю вас — не в чем: я ее видал всего несколько раз.

— Несколько раз, но свободно, тогда как я могу только смотреть на нее издали, а заговорить — нет никакой возможности. Прелестное создание! — вздыхая, прибавил Масловский.

— Вы в нее влюблены? — насмешливо спросил Симонис.

— Не знаю, — ответил Масловский, — но, быть может, придется влюбиться. Правда, она немка, но все-таки дворянка, и такая красивая и умная.

— И смелая, — прибавил Симонис.

— Это нисколько не мешает: я люблю смелых. Признаюсь, — прибавил Масловский, — что, благодаря этой девушке, я так навязчив к вам… я хотел предупредить вас, что если б вам пришла охота приволокнуться за ней, то между нами могло бы выйти недоразумение.

Симонис остановился и посмотрел ему в глаза.

— Как прикажете понимать вас? — смеясь, спросил он.

— Встречались ли вы когда-нибудь с польским шляхтичем в вашей жизни? — спросил Масловский в ответ на вопрос Симониса.

— Нет, — ответил швейцарец.

— Так видите ли: что край, то обычай, мы, дворяне, с незапамятных времен пользовались и пользуемся привилегией лично защищать нашу Речь Посполитую. В нашем войске нет мужиков, наша шляхта сама пашет землю. Таким образом, мы привыкли к сабле и военной службе с детства; в нас укоренилась страсть драться из-за всякого пустяка. Что поделаешь! Чешутся руки…

— А, — возразил Симонис, — я тоже недурно фехтую.

— Оставьте вы меня в покое с вашим фехтованием, — расхохотался Масловский, — я не хочу иметь дело с вашими рапирами, хотя и этому меня учили; у нас сабля — это дело, а шпага — только одна насмешка. Саблей как хватишь…

И Масловский замахнулся.

— Да подите вы с вашим сабельным рыцарством, — смеясь, прервал его Симонис, — ведь я вам не становлюсь поперек дороги!

Масловский протянул ему сильную, широкую руку.

— Мне кажется, — сказал он, — все старики и младенцы должны любить эту молоденькую баронессу.

При этом он пожал плечами и начал посвистывать.

— Я ссоры не люблю, избави Бог, и с вами имею цель подружиться, и знаете почему?

— Почему?

— А вот почему; дружба с вами даст мне возможность посещать тот дом, в котором проводит часть своего времени это прелестное создание. Рассчитав время, я могу иногда встречаться с ней на лестнице.

Оба рассмеялись.

— Если б мой отец это узнал, — продолжал Масловский, — то мне бы наверное досталось. Когда он отправлял меня сюда для шлифовки, хотя это мне было не по вкусу, то строго приказал мне не увлекаться бабами, а то я получу за это сто батогов.

Симонис даже отскочил.

— Э, дорогой мой, — серьезно прибавил Масловский, — у нас сто кнутов считается умеренной порцией, и я ручаюсь, что закатывают и двести… Меньше чем для двадцати пяти ударов не стоит засучивать рукава и спускать шаровары… Но с другой стороны, — продолжал Ксаверий, — заметь, что великие паны, когда им придет фантазия драть кожу, часто платят по дукату за каждый удар; впрочем, это не всегда бывает.

Симонис слушал, не понимая его.

— Но, что делать? — продолжал Масловский. — У нас иной свет; поэтому и неудивительно, что мне здесь не нравится. Здесь совершенно другие обычаи: все делается келейно, потихоньку… А слышали вы, — прибавил он на ухо, — о Кенигштейне, Плейсеннбурге, Штольпене? Там и наших шляхтичей немало перебывало. В Штольпен король посадил старую любовницу, которая надоела ему; а в Кенигштейн каждый день увозят кого-нибудь. У нас этого нет. Правда, здесь свет полированный, но зато рты у всех заперты на замок. У нас всякий может говорить, что ему угодно… но вы этого не поймете, господин де Симонис. Мы люди немножко дикие — это правда, но у нас всякий молится как хочет и высказывает все, что у него лежит на душе… У нас есть сеймы, на которых можно накричаться сколько душе угодно.

— Да, о сеймах я слыхал, — ответил Симонис; — у вас один какой-нибудь шляхтич может прекратить сейм.

— Это верно, если только его не изрубят на месте. Послушайте, кавалер де Симонис, — сразу переменил разговор Масловский, — не намерены ли вы идти домой? Я с удовольствием проводил бы вас.

Макс расхохотался, отказываясь от такой чести, а так как в это время подходил Блюмли, то он раскланялся с Масловским и удалился со своим другом. Блюмли был почему-то нахмурен.

— Пойдем ко мне, — сказал он, — я должен с тобой поговорить, здесь опасно.

Из сада они прошли через дворец и отправились к Новому рынку, к квартире Блюмли.

Когда они очутились одни, так что их никто не мог подслушать, Блюмли наклонился к уху Макса и сказал:

— Что-то странное движется в воздухе… ходят какие-то непонятные слухи. Брюль только притворяется веселым, но он что-то скрывает и о чем-то беспокоится. Проезжавшие через границу толкуют о прусских войсках, которые будто бы приближаются к нашей границе. Пока жизнь шла своим чередом, мы часто пеняли на нее, а теперь, если — чего избави Бог! — разгорится война, то что с нами будет?.. Достаточно того, что у нас теперь развелась масса изменников и шпионов; малейшее подозрение — и человек может погибнуть.

Симонис притворился совершенно хладнокровным.

— Фельнер что-то сообщил в Берлин, и его сегодня свезли в Кенипптейн, — только ты об этом никому не говори. — Разыскивают обоих Ментцелей; один из них, кажется, передавал пруссакам депеши, и оба они исчезли. Брюль бесится, так как не верит в измену; он ответил Флемингу, что этого быть не может, но у Фридриха все-таки есть наши депеши, и если он знает о том, чего мы ему желали, то нам будет плохо.