Юзеф Крашевский - Из семилетней войны

— Не будете ли вы так любезны указать мне, где живет стольник Масловский?

Одни вежливо отвечали, другие улыбались и острили, третьи советовали справиться в том или другом месте. Ксаверий шел уже уставший и злой, как вдруг заметил хорошо ему знакомого Мацька, служившего у его отца: он вез на маленькой тачке бочонок, должно быть полный, судя по усилиям, которые он употреблял, чтобы сдвинуть тачку с места. Мацек шел, опустив голову, запыхавшись и весь в поту, несмотря на холод.

— Стой, Мацек! Ради самого Бога! — воскликнул он. — Где отец?

Испугавшийся таких восклицаний, бедный Мацек выпустил из рук тачку, так что бочонок едва не слетел на землю.

— Господи! — воскликнул он, увидев Ксаверия. — Боже милосердный! Да ведь это паныч! А сколько уж раз за вас молился пан стольник, какие тут ходили дурные вести!

И он бросился целовать ему колени.

— Слава Богу, что я тебя встретил! — воскликнул Ксаверий. — Отец здоров?

— О, слава Богу, так себе, понемногу.

— Что же ты везешь?

— Конечно, вино; третий день уже как у нас пьют насмерть, — сообщил Мацек Масловскому. — Там что-то такое… какое-то дело о сейме. Говорят, что вино идет на счет министра. Пан стольник, как хозяин, доливает себе понемногу воды, чтобы не опьянеть, но и он тоже немножко того, а остальные — так совсем готовы! Издали слышно, как они кричат.

Ксаверием овладело какое-то неприятное чувство.

— Где же вы остановились?

— На Пецовой улице; пан стольник нанял пять комнат. В трех уже лежат, как убитые, пьяные гости; который протрезвится, так ему снова доливают.

Не расспрашивая больше, Ксаверий отправился. Вскоре они вошли во двор, переполненный возами, санями, прислугой, жидами и толпой любопытных. В углу фокусник манипулировал медными шарами и кубиками; любопытные присматривались и не замечали, как карманники делали ревизию их карманам. Во дворе и в доме был страшный шум: нужно было привыкнуть к нему. Отсюда уже слышен был хор подвыпившей шляхты, а на окнах, хотя еще был день, горели свечи. Ксаверий больше не нуждался в проводнике: шум и пение указывали ему дорогу.

Подойдя к дверям, он оправился, снял шапку, перекрестился — он всегда с боязнью являлся к отцу, — и, открывши двери, вошел в большую комнату, посередине которой стояли друзья стольника и, подняв бокалы кверху, рычали охрипшими голосами соответствующую песенку:

Особенно выделялся один сильный бас; обладающий этим голосом сидел на скамейке и, сложив руки в трубу, приставлял их к губам и так орал, что казалось, его глаза выскочат вон, а из лица брызнет кровь.

Запах вина, кушаний, свечей, сапог, слегка смазанных дегтем, и еще какая-то вонь бросились в нос вошедшему, который покорно остановился у дверей и дальше не смел сделать ни шагу- Впереди стоял стольник Масловский, мужчина громадного роста, с приличным брюшком, с которого совершенно сваливался пояс.

Должно быть, прежде он был очень красив, но жизнь, располагавшая его тело к ожирению, стерла благородные черты. Высоковыбритая голова, широкий завернутый ус, голубые, наполовину закрытые глаза придавали ему вид опьяневшего Сарданапала. По лицу его видна была сангвиническая натура, старая, рыцарская, но вместе с тем и отмеченная явного печатью придворной службы. Одной рукой он держался за бок, у сабли, с которой не расставался даже за столом, а ночью клал ее возле подушки; другой он поднимал бокал, наполненный до самого края золотистой влагой. Сначала он не заметил или не узнал сына, так как при виде вошедшего лицо его не изменилось, но вдруг задрожал, раскрытый рот сжался, и он бросился к дверям.

— Ксаверий! — крикнул старик, порывисто схватывая обеими руками голову сына и страстно целуя ее. Тут же он оттолкнул от себя Ксаверия и продолжал:

— Говори же, бестия этакая, что с тобой было? Ведь, Бог знает, что толковали, и я уже оплакивал тебя!

Веселая шляхта мгновенно окружила их и закричала:

— Виват! Здоровье Ксаверия!

— Оставьте, господа, — прервал старик, — только еще не хватало пить за здоровье такого мальчишки! Пусть объяснится.

— Тс! Тс! — зашипели шляхты.

— Veto ему! — раздался чей-то голос. — Надо ему дать капель! Все оглянулись, чтобы найти бокал.

Мацек, успевший втиснуться в комнату, уже нес бокал, проливая вино по дороге. Бокал этот насильно всунули в руки ошарашенного Ксаверия.

— За здоровье дорогого отца! — провозгласил он. Вслед за ним быстро подхватили все: — За здоровье нашего дорогого стольника! Дорогого стольника здоровье!.. До ста лет!

От этого шума даже те, которые спали в двух дальних комнатах, проснулись и, шатаясь, кто как мог держась за стену и двери, начали протискиваться в залу.

— За здоровье стольника! — шумели, гудели и орали опьяневшие гости.

Растроганный отец еще раз поцеловал сына.

— Теперь говори! — обратился он. — Господа, успокойтесь! Дворянин его превосходительства министра Брюля просит слова.

Ксаверий вообще был одарен даром слова; но каждый раз, когда ему приходилось блеснуть своим красноречием в присутствии отца, он всегда конфузился, заикался и ему не удавалось связно говорить. Но этот раз, под влиянием ли вина или общего состояния собравшихся, а может быть отцовской нежности и радости, Ксаверий говорил точно по писанному. Он начал рассказывать свои приключения остроумно, "с перцем и солью", не щадя ни власти, ни виновных. Отец стоял онемев; шляхта хваталась за бока. Местами, когда он описывал Фридриха и его привычки, к которым он имел время присмотреться в обозе, поляки хватались за сабли и не жалели острых слов.

Одним словом, слушавшие его, а вместе с ними и отец пришли к тому убеждению, что из Ксаверия выйдет со временем знаменитый оратор.

Спустя несколько дней после приезда графини жизнь ее двора вошла в свою колею.

Король Август призывал ее по несколько раз в день, чтобы она рассказывала ему о жене, детях и Дрездене. Министр присутствовал при этих разговорах; взглядами на жену он управлял беседой и руководил ее ответами, объясняя это тем, что жена, сердясь на пруссаков, говорила по злобе много лишнего.

Стольник Масловский хоть радушно встретил своего сына, но на второй день выказал свою суровость, а на третий — отправил его на службу к Брюлю. Конечно, Ксаверий не противился желанию отца, так как это давало ему возможность сблизиться с молоденькой баронессой.

Эта последняя чувствовала свое одиночество больше, чем другие изгнанники; она тосковала по своей стране, и каждый вздох болью отзывался в ее груди. Она составляла компанию для жены Брюля, но присутствовала при ней, как немой и равнодушный свидетель, мысли которого витали в другой области. Даже Масловский, не скрывавший своей привязанности, постоянно находившийся при ней, все-таки не мог развлечь ее, и она хоть улыбалась ему, но как-то бессознательно и безнадежно. Она с жадностью набрасывалась на каждое письмо, приходившее из Дрездена.