Юзеф Крашевский - Сфинкс

На люде, мирских, все еще настолько юных сердцем, что все живое и радостное возбуждает их, — монастырь с его тихими стенами, темными закоптевшими сводами, полный молчания, нарушаемого лишь медленными шагами человека или ходом часов, производит впечатление холодного склепа. Они готовы поскорее выйти из него на свежий воздух, присоединиться движению, толпе и шуму, словно боясь, что каменный гроб умерших для мира сомкнётся над ними навеки и удержит в своих холодных объятиях. Но зато для тех, кто телесно и духовно прошли сквозь страны веселья и юности, эта картина совершенного покоя, "покоя, какого мир дать не в состоянии", имеет столько манящего очарования!

Пусть пишут, что хотят, гордые и упоенные новой наукой люди, не видящие сути за золотым блеском новинки; пусть выступают против монастырей и монашества, которых они теперь не могут понять, либо вследствие предвзятого мнения, либо из-за неверной точки зрения; однако как много разочарованных и обиженных миром вздыхает по недостающей им монастырской тишине! По-видимому, являющееся наиболее трудным самоотречение становится таким желанным, когда собственная воля всегда вела человека к гибели, когда усталый, он падал ниц, не зная, что предпринять. Тогда-то человек охотно вручает себя и свою жизнь наставнику, врачевателю души; тогда он с наслаждением уходит из мира разочарований, борьбы, из мира, навсегда для него пустого

В века веры все люди, ныне кончающие самоубийством физическим или нравственным, люди, которых страдание убивает, удалялись в монастырскую тишь, стремясь раздуть в себе последнюю искру религии, чтобы согреться у святого огня. Раньше монастырь был действительно гаванью, куда не долетали ветер и бури мира, где сладкая однообразная тишина превращала длинные годы в незаметное мгновенье. Так его понимали основатели орденов, таким его должны были создать действительные потребности человеческой природы. Если монастыри и смогли стать убежищем лени, то этот факт все-таки ничего не говорит против пользы их в качестве приюта для людей измученных, разбитых жизнью. Люди сумели все в мире испортить, всем воспользоваться сверх меры.

Не знаю почему, но я тоже люблю эту тишину монастыря и — если только возможно — никогда не проеду мимо этих уединенных жилищ, не почерпнув в них покоя, как из источника черпают холодную и освежающую воду истомленные в дороге усталые путники. Наши старые монастыри все еще прекрасны.

Несколько лет тому назад пришлось мне проездом побывать в небольшом городке нашей милой Литвы (название разрешите скрыть, как я разрешаю вам угадывать); недалеко от него виднеются белые и красные стены монастыря и костела ордена капуцинов.

Этот городок окружен красивой холмистой местностью и темно-синими сосновыми и еловыми лесами; долина, среди которой он расположен, окружена до сих пор еще не расчищенной березовой рощей.

Подобные рощи встречаются только в Литве. Высятся стройные белые березы, и сквозь них синеет далекое небо; у подножия разрослись мхи и кустарники, словно скрывая доступ к деревьям.

Небольшая речка вьется по зеленой равнине, образуя рядом с городком большой пруд, закрытый старыми вербами, и подходит почти под сады горожан. На прибрежных холмах кое-где огороды и сады; тут и там разбросаны остатки выкорчеванных лесов и сосны с ульями, спасшими их от топора. В долинах между холмами разбросаны серые деревни и белые колокольни костелов. По другую сторону городка на фоне темных елей красуется громадный монастырь, воздвигнутый еще в XVII столетии.

Это было столетие возвращения в лоно католицизма многих польских родов, отпавших от него раньше, возвращения, обусловленного как рвением Сигизмунда III и красноречием ксендза Скарги, так и естественной реакцией против неусвоенных, но живо заинтересовавших своей новизной протестантских принципов. И вот тогда-то появлялись один за другим монастыри в большем числе, чем раньше, когда еще царствовала единая непоколебленная вера.

Вернувшиеся к вере отцов сыновья и внуки спешили воздвигать великолепные здания и обогащать их, стараясь доказать свое католическое усердие и искренность обращения. Монастыри появлялись, как грибы после дождя, а шведский мрамор, который ввел в моду Сигизмунд III при постройке виленских костелов, украшал не только алтари, но и фасады костелов; на них виднелись каменные букеты и ангелы с золочеными крыльями. Над лесами и пустошами заблистали кресты и медь куполов. Дороги "в Кальварию" посыпали землей, нарочно привезенной из Иерусалима; в Риме раздобывали святые картины (напр., Сапега в г. Кодни), крали реликвии мучеников, покупали в Аугсбурге богатые гробы, серебряные саркофаги, роскошные дароносицы из золота и драгоценных камней, заказывали дорогие картины у знаменитейших художников. Дома Бога сияли роскошью, которую дарили им сокрушенно и ревностно вновь обращенные. Божьим слугам завещали большие села и имения с просьбой молиться за грехи отцов и позднее раскаяние их детей.

В эту эпоху и был выстроен монастырь и костел капуцинов, в окружении сосен и елей, вдали от маленького городка, в то время состоявшего из нескольких десятков домиков, расположенных по болотистому побережью Быстрички.

Попозже Бог вознаградил детей за отца и дал возможность разрастись городку благодаря торговле. Этот рост был очень быстрым, и городок, словно благодаря монастырь, придвинулся своими домами к его стенам. Росту помогла во многом слава церковных праздников и икона св. Антона, считавшаяся чудотворной. Ежегодно в июне набожные толпы паломников наполняли городок, пребывая в нем почти неделю. Старый приходский костел, выстроенный из дерева еще в XIV веке, уступал своих прихожан монахам. Вокруг него находились могилы, его подремонтировали, и он стал кладбищенской часовней, где в праздник св. Иосифа, покровителя прихода, справляли торжественное богослужение.

Новое здание было выстроено со всей доступной той эпохе роскошью на большом плацу, завещанном отцам капуцинам. Не жалели при постройке ни земли, ни кирпича, ни труда. Сад захватил даже часть елей из леса и вообще занял большое пространство; ограда из хорошо обожженного кирпича окружила монастырские дома, костел, двор и сад, где хватило места на цветы, деревья, аллеи, пруд, часовню, мостки и каналы и проч. Там можно было видеть имена Иисуса и Марии, высаженные зеленью на песке, прекрасные цветочные компасы и тому подобные набожные изобретения.

Основатель, очевидно, задался целью украсить жизнь отшельников, насколько мог. Тенистые липовые аллеи, предназначенные для молитвы и размышлений, беседки с каменными скамейками, столами, статуями святых, пруд с ольхами и гнездами аистов на них, прекрасный фруктовый сад — все это радовало взор и давало возможность наслаждаться зеленью, воздухом и пением птиц, не видя посторонних и не попадаясь им на глаза. Здесь монах мог на прогулке упасть на колени и молиться под влиянием восторга или горя, и никто не увидел бы его и не принял его искреннего порыва за притворство и расчет. В те времена, когда страну еще наполняли протестанты, монах часто принужден был скрывать даже молитву, так как и она могла подать повод к соблазну и греху.