Николай Наволочкин - Амурские версты

Солдаты из тех двух рот, что Дьяченко привел год назад из Верхнеудинска в Шилкинский завод, хвалили его другим:

— Подходящий командир. Он зря не изругает, не дерется. На ночлег, допустим, сперва нас разведет, а потом уж сам укладывается. И о провианте заботится. Шли мы с ним зиму, знаем его.

Постепенно батальон сплачивался.

И вот Четвертый сплав, к которому готовились с морозного и ветреного января, начался.

Под самый вечер, когда уже солнце повисло над зааргуньскимй горами, отпросился Кузьма Сидоров у командира батальона и отправился в Усть-Стрелку.

— К утру чтоб был, — приказал капитан. — Утром ожидается его высокопревосходительство, и мы отчаливаем.

— Я мигом обернусь. Мне бы только дружка повидать, — заверил Кузьма, предвкушая добрую домашнюю закуску и, конечно, выпивку при уютном свете каганца, под неторопливый разговор с тезкой Кузьмой Пешковым.

До станицы недалеко — версты две.

Шагал Кузьма и вспоминал, как декабрьским вечером, когда солнышко вот так же опускалось за гористый аргуньский берег, подходили они с Пешковым к этой станице.

— Вот она, родимая. Дошли, — радовался Пешков. — Счас, паря, старуха сала нажарит. Щи у нее должны быть тепленькие. Жена у меня домовитая. Наську за спиртом пошлем. Добежали мы с тобой, а!

При виде заваленных снегом домишек, дымков над трубами им казалось, что они и правда чуть не бегут, хотя, сбив за поход ноги, ослабев в дальней дороге, солдат и старый казак еле ковыляли.

— Энто каки-таки люди? — окликнул их от своего дома Мандрика, тюкавший до этого топором.

Переводя дух, Пешков остановился и закашлялся. А Мандрика, отложив топор, косолапил к ним, приглядываясь из-под варежки.

— Что же ты, паря годок, соседа не признаешь, — откашлявшись, наконец сказал Пешков.

— Неужто Кузьма! — ахнул казак. — Не признал, ан не признал. Богат будешь, Кузьма! Воротился наконец. Ну, ин и ладно, ну, ин и добро… Да и как тебя признаешь, оборвался, как варнак. — Мандрика помялся, а потом предложил: — Так заходьте ко мне в дом! — И, словно обрадовавшись этой мысли, стал усиленно приглашать: — Заходьте, заходьте!

— Ты что? — удивился Пешков. — И мой дом вот он. Сколько дней до него топал, а уж тут дойду. Я уж к тебе завтра.

— Ну, ин ладно, — топтался на месте Мандрика, а потом начал сморкаться, очень уж старательно, так чего-то и не договорив.

— Али что таишь, сосед? — забеспокоился Пешков. — Так говори. Может, с Наськой что, али с конем?

Мандрика еще потоптался, потом махнул рукой.

— А, лихоманка его бери! Хошь не хошь, а сказать надоть. Да, может, зайдем все-таки в избу?

— Говори здеся, не томи, — приказал Пешков.

Мандрика еще раз махнул рукавом и решился:

— Жинка твоя Авдотья преставилась. Царство ей небесное. И похоронили без тебя.

Во время этого разговора подошла Мандрикина Марфа, другие бабы.

— Ай, мужики, — запричитали они, — да и что же это такое с вами сделалось? Оборвались, измаялись.

— Приказала Авдотьюшка долго жить, преставилась.

— Еще ладно, что в ту пору батюшка горбиченский тута оказался. Причастил ее, отпели, как положено. А не окажись батюшки… беда.

И вот сейчас, после долгой разлуки, бодро шагал линейный солдат Кузьма Сидоров навестить Пешкова. Пусть посмотрит, как выправился солдат. И одет подходяще в новое обмундирование, и сапоги на нем добрые, и кисет полный табаку. Придет солдат, ударит кулаком по двери, распахнет ее, щелкнет каблуками и доложит: «Солдат линейного номер тринадцатый батальона Кузьма Сидоров желает здравствовать!».

Тянулись по улице станицы подводы, гомонили у плотов и барж на берегу Аргуни казаки, белели палатки, а Кузьма видел только дом Пешкова и топал прямиком к нему.

Вот и знакомая дверь, за которой в прошлом году отогревались, а проворная Настя, всхлипывая от радости, что вернулся в их осиротевший дом отец, носилась то в сенцы за салом, то в подполье за квашеной капустой, а то бросалась с кочергой к печи, где радостно гудел огонь.

Кузьма, как и задумал, трахнул кулаком по двери, распахнул ее во всю ширину и, пригнувшись, шагнул через порог в полумрак дома. Там он браво вытянулся, прихлопнул каблуками и поднес руку к фуражке.

— Так что, разрешите доложить, — начал он и осекся…

На лежанке у печи, лицом к двери лежал Кузьма Пешков. Рядом с ним сидел старик Мандрика, у изголовья стояла Настя и белой тряпицей обтирала отцу мокрый лоб. На скамейке у стены сидели незнакомые Сидорову казаки. Пешков тяжело дышал, глаза его были устремлены вверх на матицу потолка.

Солдат на цыпочках подошел к лежанке, снял фуражку.

— Ай, это ты, служивый, — узнал Сидорова Мандрика. — Вовремя прибег. Плох наш Кузьма. Доживет до утра, ай нет… Совсем было поправлялся, а вот на неделе слег, и все ему хуже и хуже. Ты поимей в виду: ни Настюху, ни меня не признает.

Поздно ночью возвращался Сидоров к стоянке своего батальона.

Долго сидел он возле Пешкова, ждал, может, отпустит старика хвороба и узнает он своего товарища по дальнему походу, да так и не дождался. Метался казак в жару, просил пить, а то затихал и хрипло дышал.

Кажется, не успел солдат как следует заснуть, как проиграли подъем. Голос трубы подхватила другая, на аргуньском берегу, и ожил лагерь. Солнце уже повисло над Амуром, спокойное, будто умытое и оттого не жаркое. Чуть-чуть туманились дальние амурские берега и плесы, кружились над ними подкрашенные розово восходящим солнцем длинноногие цапли. Пока плескались в ледяной шилкинской воде солдаты, пока завтракали, солнце подсушило росу и само успело подняться, разогнав дымку над Амуром. И тут часовые заметили караван судов, спускавшийся по Шилке. Видно, это был не простой караван, потому что сигнальщики проиграли незнакомый даже старому солдату Кузьме сигнал.

Впереди каравана шли два гребных четырехвесельных катера с небольшими домиками на палубе и пушками на носу, над каждым из них плескался флаг. За ними — большая баржа, тоже с домиком, потом простые баржи, две гребные канонерские лодки тоже с пушками, снова баржи и плоты.

Засуетился потревоженным муравейником весь лагерь. От Усть-Стрелки к шилкинскому берегу скакали конные. Вдоль берега у своих барж выстраивались линейные солдаты 13-го и 14-го Сибирских, батальонов.

На палубе переднего катера, у мачты с адмиральским флагом, стоял невысокий сухощавый человек в генеральских эполетах на шинели, небрежно наброшенной на плечи. Он, чуть откинувшись назад, вытягивал шею, оглядывая суда и шеренги солдат. Рыжеватые усы его при этом вздрагивали, будто генерал про себя считал суда. Это был и царь, и бог всей восточной окраины России, генерал-губернатор Восточной Сибири и командующий войсками, в ней расположенными, генерал-лейтенант Муравьев. Вот катер его поравнялся с первыми баржами линейцев, генерал, придерживая левой рукой борт шинели, вскинул правую и крикнул: