Вера Крыжановская - Бенедиктинское аббатство

Немного успокоенный, я принялся за свои обычные занятия, но месяц спустя Эйленгоф передал мне известие, взволновавшее меня. Розалинда бежала от своего опекуна в замок Рувен, где капеллан обвенчал ее с Левенбергом. Рабенау преследовал беглецов, но было поздно: возмущенный поведением воспитанницы, он совершенно поссорился с нею. Но ссора эта ничего не изменила; Левенберг все-таки победил и торжественно отвез прекрасную жену в свой замок.

До этого дня я не испытывал еще настоящей пытки ревности; а теперь это адское чувство терзало мою душу. Как только представлялась мне молодая чета и счастье красавца Левенберга, кровь кипела во мне и мозг мой обдумывал план мести.

Несмотря на бешенство, приходилось ждать и, при помощи двоих друзей, готовых за деньги на все, я медленно подготовлял погибель ненавистного соперника.

Орудием избрал я отдаленного двоюродного брата, Зигфрида фон Мауффена, молодого неопытного человека, которым я всегда пренебрегал, а теперь вспомнил о нем по поводу полученного им земельного наследства, часть которого была спорной с Левенбергом. Я посоветовал Зигфриду объявить землю своей. Левенберг не согласился с таким произвольным решением, но, как человек сговорчивый, пригласил моего двоюродного брата в свой замок для окончания дела миром.

Этого только мне и надо было. Устроили ловкую западню, и мой родственник погиб, выезжая из замка Левенберга, где провел ночь; труп его нашли на земле графа, но никому не приходило в голову подозревать убийство, так как всем была известна честность Левенберга. Но это не помешало мне обвинять его в предательстве и измене, а так как он отрицал это, то был вызван на Божий суд.

Поединок состоялся через 17 лунных месяцев, и я остался победителем, как предсказал демон Кальмора. Подробности дуэли были уже описаны Санктусом в его рассказе, поэтому передам только, что я ожидал одобрения герцога, чтобы покончить с ним, а тот колебался в виду ужасного отчаяния Розалинды. Наконец она произнесла слова, поставившие меня в тупик:

— Пусть лучше он умрет, чем жить обесчещенным.

Я нанес удар дрожащей рукой и считал, что прикончил неподвижно лежавшего красивого графа, но, к моему великому удивлению, труп его затем исчез, и самые тщательные розыски не могли открыть, что с ним сталось.

Розалинда скрылась за зубчатыми стенами замка Рабенау; опекун примирился с нею и взял ее к себе, а там я не мог ее видеть. Месяцы проходили, не принося ничего благоприятного моим планам, и понемногу глухая ненависть к Рабенау закралась в мое сердце.

Чтобы убить время, я навещал иногда свою приятельницу, бывшую графиню. Однажды после обеда я был в гостинице. Чтобы избежать соприкосновения с простым народом, находившимся в зале, я всегда удалялся на чердак, куда приходила ко мне и Берта. В тот день она поставила передо мной большой кувшин вина, чашу и вкусную жареную птицу.

— Кушай, прекрасный мой граф. Ты устал и проголодался от долгого пути, — сказала она, дружески лаская меня по щеке. — Почему ты такой грустный? — И она пристально посмотрела на меня. — Да, да, знаю, чего тебе недостает; меня нет с тобою, чтобы ухаживать и вести хозяйство. Ты похудел и подурнел. Не раз думала я, что, ради нашей старой дружбы, мне следовало бы бросить эту гостиницу и сделаться твоей женой, но мне трудно оставить этого старого дурака Эйленгофа, который так страстно любит меня. — И она громко расхохоталась. — Не вздумай ревновать, прекрасный мой рыцарь. Бедняга не смеет признаться мне в любви, он знает мою честность и строгую добродетель; но я не хочу, чтобы он дурно кончил.

Я не ответил ничего, не желая возбуждать ее неудовольствие, потому что нуждался в Эйленгофе, а ее влияние на этого проходимца было несомненно. Поэтому я старался быть любезным с Бертой, которая могла, пожалуй, перед посетителями лачуги сойти за красавицу, а на мой взгляд, привыкший к прекрасным лицам молодых обитательниц замков, была просто старая, противная баба; вдвойне противная, потому что, потеряв положение, принадлежавшее ей по рождению, она спустилась на последнюю ступень общественной лестницы.

Обойдя молчанием вопрос возможности сделаться графиней фон Мауффен, я сказал, пожимая ее ставшую толстой и грубой руку:

— Я знаю, что ты верная, испытанная душа, милая графиня.

Она любила этот улетевший и замаранный ее нынешним положением титул, напоминавший ей в моих устах столь прекрасное прошлое.

— Тише! — заметила она, с нежностью смотря на меня. — Как ты неосторожно говоришь! А если кто-нибудь услышит! И так уже идет молва, что у меня вид важной дамы. Благородство лица и изящество манер выдают меня.

С самодовольным видом она поворачивалась передо мною, покачивая свой неуклюжий стан, излишняя полнота которого лишила ее всякой гибкости и изящества. Неужели она действительно опасалась, что ее примут за благородную даму? Я пожалел, что не мог разубедить ее в этом; всякий признал бы ее скорее за расфрантившуюся торгашку, чем за переодетую владелицу замка.

В эту минуту раздались шаги, дверь отворилась, и вошел друг мой Бертрам, очень возбужденный. Он бросился на скамью и, подвинув кувшин, налил себе большую порцию вина; Берта вышла, оставив нас одних. Я наблюдал за Бертрамом, который пил молча и, по-видимому, был занят серьезными мыслями. Давно уже я следил за ним, стараясь проникнуть в окружавшую этого человека тайну, которую он упорно скрывал от меня, говоря, будто ведет бродячую жизнь; а между тем белые, выхоленные руки показывали, что он ничего не делает и даже мало владеет мечом. Я часто видал, как он исчезал вблизи бенедиктинского аббатства. Не живет ли он лже-монахом в этом мрачном монастыре? Что он там делает? В настоящую минуту мне очень хотелось, чтобы он помог мне избавиться от Рабенау, и, зная его слабость к золоту, я сказал ему:

— Послушай, Бертрам, ты знаешь, друг мой, что, когда заслужишь, моя касса всегда открыта для тебя. Окажи мне услугу, избавь меня от этого графа фон Рабенау, который мешает мне добраться до Розалинды; я люблю ее до того, что готов похитить и заплатить золотом. Я ненавижу этого дерзкого, стерегущего ее, как зеницу ока, и взгляд которого, кажется, читает в самой глубине души.

При имени Рабенау лицо Бертрама исказилось странным выражением ненависти и страха; но, быстро овладев собой, он равнодушно опустил глаза. Мне было достаточно. Я понял, что он ненавидит Рабенау; а, может быть, он был в зависимости от него, если граф открыл его тайну лже-монаха. Я решил попробовать застать его врасплох и сказал, положив руку на его плечо.

— Не прячься от меня, Бертрам, я знаю все и считаю тебя лже-монахом-бенедиктинцем.

Если бы гром разразился над ним, он не произвел бы большого эффекта, чем мои слова.