Вера Крыжановская - Бенедиктинское аббатство

Церемония кончилась, и все подошли поздравить новобрачных. Розалинда едва слушала; она была белее своего платья и не спускала глаз с умершего. Отвечая кивком головы, она направилась к катафалку и, упав на колени, закрыла лицо руками.

Курт был бледен, и видно было, что ему хотелось плакать; он судорожно теребил черный шарф, надетый на платье серебристого сукна, а когда глаза его остановились на стоявшей в позе отчаяния молодой жене, в них мелькнула холодная жестокость. Это было бальзамом для моего убитого сердца; по крайней мере, она любила мертвого.

Отчаяние графини-матери было глубоко, и я понял, что она любила Лотаря, как собственного сына. Бледная, с лицом, на котором написано было неутешное горе, она опустилась на ступенях катафалка и не выпускала руку умершего, то целуя ее, то прижимая к своему лбу.

Капеллан начал заупокойную службу; я прислонился к столбу и продолжал наблюдать. Толпа все прибывала; вся наша округа спешила, казалось, отдать последний долг честному и всегда любезному графу. Даже старые рыцари, славные воины, казались взволнованными и проливали слезы при виде усопшего; слуги замка, не переставая, рыдали; только потеряв этого доброго хозяина, вполне оценили его.

От его высокомерного наследника, грубость которого и деспотизм обратились в пословицу, добра не ждали; даже в самую эту минуту, более всего любимый покойным, он казался менее всех огорченным, стоял прямо, подбоченясь, и оглядываясь по сторонам холодным и властным взором. Он уже разыгрывал хозяина, поминутно подзывая к себе то пажа, то оруженосца и тихо давая им приказания. Иногда, притворясь, будто не видит появления новых посетителей, он опускался на колени на ступенях и, облокотившись на одно колено, смотрел вверх и любовался скульптурой алтаря.

По окончании мессы я хотел уехать. Из двери я взглянул последний раз на Розалинду; она все еще стояла на коленях, сложив руки, и крупные слезы текли по ее щекам, таким же белым, как ее вуаль.

— Как красива молодая графиня фон Рабенау, — заметил стоявший около меня господин, — и с каким отчаянием она оплакивает своего опекуна. Правда, он был очень обаятелен, даже в гробу им можно залюбоваться.

— Да, — ответил тихо его сосед. — Она искренно горюет о нем и объявила мужу, что тотчас после погребения на полгода переселится с графиней-матерью в урсулинский монастырь, чтобы плакать там и молиться. Молодой граф был более, нежели недоволен, и не хотел согласиться на это, но принужден был уступить.

Слова эти немного успокоили мою ревность, и я вышел довольный этой долгой разлукой новобрачных.

На другой день я присутствовал при пышном погребении Лотаря. Герцог присутствовал лично, и его лестные слова сожаления и сочувствия, обращенные к Курту, были лучшим лекарством для раны его сыновнего сердца. Он вполне упивался честью находиться все время рядом с сюзереном; лицо его блестело радостью и гордостью, и только, когда он взглядывал на молодую жену, в глазах видны были страсть и гнев.

Я вернулся в свой замок печальный и угрюмый, и, когда очутился в своей комнате, воспоминание о Лотаре и его появлении в моем алькове встали передо мною. Чтобы развлечься и восстановить душевное равновесие, я уехал на следующий день в другое свое поместье и охотился там в течение десяти дней. В то же время я старательно обдумывал способы достать украденную у моего брата шкатулку и решил, что лучше всего было бы хорошо заплатить Бертраму, который, оставаясь еще приором, легко мог похитить ее у Бенедиктуса.

По возвращении домой, пока я переодевался, прислуживающий мне оруженосец сообщил, что в мое отсутствие произошло важное событие. Преподобный отец, приор бенедиктинцев, дон Антоний умер от аневризма, как говорят. Во время мессы он вдруг вскрикнул и упал; братья поспешили к нему, чтобы поднять его, оказали ему всякую помощь, но напрасно, все было кончено. В это утро совершалось с неслыханной пышностью погребение, на котором присутствовала часть моих слуг.

Меня это известие поразило, как громом. Бертрам умер! Правда ли это или махинация монахов, потому что он не собирался, как мне известно, так скоро бросать службу.

Я наскоро пообедал и, сев на лошадь, отправился к гостинице Берты; от нее я мог узнать правду. Я застал ее озабоченной, расстроенной и с распухшими глазами. Она также ничего не знала. Накануне смерти Бертрам был у нее и вовсе не собирался уходить. При известии о смерти приора она была в церкви и, вмешавшись в толпу, видела выставленное тело; двадцать монахов окружали катафалк, сменяясь каждые два часа, и беспрерывно совершали заупокойные мессы, она не могла сомневаться в подлинности умершего. Огорченный и усталый, я решил ночевать в гостинице и ушел с Бертой в ее комнату поговорить еще о печальном событии.

Было около полуночи, как мы с испугом услыхали тяжелые шаги на лестнице; в ту же минуту отворилась дверь, и, бледный, расстроенный, с искаженным лицом, вошел Бертрам. Не взглянув даже на нас, он опустился на скамью и начал бить себя в грудь, рвал на себе волосы и клял себя в самых ужасных выражениях. Мы оба подумали, что он лишился рассудка. Роза оправилась первая и, подойдя к нему, потрясла его за руку.

— Бертрам, старый дурак! Так ты не умер? Но, что с тобой? Что ты сделал? Ради всего святого, отвечай же!

Наконец ему удалось выговорить голосом, прерывавшимся глухими рыданиями:

— О! Он умер!

— Кто? — спросил я, не понимая, чья смерть могла привести этого закоренелого негодяя в такое отчаяние. — Надеюсь, не ты, потому что ты здесь!

— Рабенау!.. И как умер! — воскликнул Бертрам. — Сам себя убил; никто не был достоин этого! О! Презренный дуралей! Что я сделал, предав его?

И он с бешенством схватил себя за волосы.

Сначала я громко расхохотался, потом сказал, удерживая его руку:

— Бертрам, друг мой, опомнись и говори рассудительно. Чего ты волнуешься из-за такой старой новости, как смерть Рабенау; расскажи нам лучше о твоей собственной смерти, потому что ведь для света, дружище, ты похоронен.

Эйленгоф выпрямился, выпил несколько полных стаканов вина и потом сказал спокойно:

— Увы, Гуго, смерть Рабенау стала причиной моего несчастного настоящего положения. Этот дьявол, Бенедиктус, горя нетерпением скорее избавиться от меня, подлил мне какого-то крепкого наркотического зелья; в церкви мне сделалось дурно, а когда я пришел в себя, то уже очутился в подземелье, где Бенедиктус грубо заявил мне, что я умер для общины и должен оставить страну; затем он дал мне ничтожную сумму и выгнал вон. Все кончено, я потерял свое положение и ничего не получил взамен богатства и могущества, на которые надеялся. Теперь только я чувствую, что при поддержке графа мы жили точно в крепости; а я, злодей, продал своего благодетеля! По моей ведь вине умер наш защитник, наш господин. Немезида поразила меня и, что меня больше всего убивает, — меня выгнали, опозорили и мне некуда жаловаться.