Вера Крыжановская - Бенедиктинское аббатство

— Но что это за упорство ехать по такой жаре, — заметила графиня, вмешиваясь в разговор и подозрительно смотря на мужа. — Какое это важное дело может у тебя быть с дядей? Я поеду с тобой, — прибавила она вызывающе.

Курт покраснел от злости и, ударив по столу кулаком так, что задрожала вся посуда, закричал:

— Ты останешься дома, глупая! Своими сценами ты вынудишь меня окончательно бросить тебя. Ревность твоя невыносима. О! Розалинда, — прибавил он, вздыхая, — никогда при тебе я не переживал таких сцен. О! Как я тебя люблю! Никогда я тебя не забуду!

— А! Дерзость твоя доходит до того, что ты говоришь о любви к Розалинде, — вскричала Урсула. — Кто, как не ты, говорил мне, что тебе не нравились ее бледность, ее томный вид? А теперь ты оскорбляешь меня, притворяясь, что сожалеешь о ней! Ничто не удержит меня ехать с тобою и поглядеть, кого-то собираешься ты обмануть ложными уверениями в любви.

Курт вскочил и, оттолкнув стул, вышел.

— Дочь моя, — сказал отец Лука, скромно скрестив руки на своем пухленьком животе, — не поддавайтесь внушениям демона, именуемого ревностью; успокойтесь и останьтесь дома. Даю вам слово, что у мужа вашего важные дела, и я еду с ним, а это достаточная гарантия против суетных мирских предположений.

Он встал, благословил ее и вышел; графиня, почтительно поцеловав руку святого мужа, успокоилась и села продолжать прерванный ссорою завтрак.

В это время Курт оделся, с удовольствием забрал документы и спрятал их за камзол. Он не чуял, что ему не суждено было вынуть их оттуда. Затем, прицепив меч, поданный пажом, он вышел во двор, где два конюха держали его лошадь и мула для отца Луки.

— Добрый мой господин, — заметил старый сторож замка, — вам лучше не ехать сегодня. Посмотрите. Черные тучи собираются на горизонте, и поднимается ветерок. Может быть, разразится гроза.

— Ба! — возразил Курт, садясь в седло. — Пока разразится гроза, мы будем в безопасности, в герцогском дворце.

С помощью двух конюхов Лука взобрался на мула, и они уехали.

— О! Какая жара, — говорил Лука, задыхаясь. — Граф, не скачите. Вы поднимаете пыль, которая залепляет мне глаза. Того гляди, я выпущу поводья.

Курт перешил на шаг; он не хотел явиться без духовника, который должен прочесть и объяснить герцогу документы.

— О! Проклятое животное, — вопил в это время Лука. — В такую погоду еще собирается завтракать!

Мул его также изнемогал от жары и, остановившись около куста чертополоха, не хотел идти, несмотря на удары и окрики своего всадника.

— Да кончайте же, наконец, с этой проклятой скотиной. Мы изжаримся на солнце из-за нее, — закричал Курт в нетерпении и бешенстве.

Подъехав ближе, он сильно стегнул хлыстом по спине мула.

Мул мгновенно излечился от своего упрямства и поскакал галопом, выбив из седла отца Луку, который и растянулся на дороге, страшно крича.

Увидев своего духовника лежавшим на животе, с лицом, покрытым слоем песка, прилипшего к потному лбу его, Курт покатился со смеху. Два оруженосца сошли с коней, посадили опять почтенного отца на мула, и шествие тронулось.

Я также присутствовал тут и тысячами электрических нитей выкачивал всю влажность из тела Курта, приготовляя его к сильному удару, который должен был его убить (развоплотить). Бонифаций так же работал над отцом Лукой. Неопределенная тревога охватила их обоих.

— Может быть я действительно напрасно выбрал такой день для путешествия к герцогу, — проговорил Курт, — я никогда еще не чувствовал такой жары.

Он не знал, чему приписать беспокойство и смутную тоску, давившую его, но он испытывал что-то странное, лоб его горел. Он поднял голову: черные тучи начали затягивать все небо, и задул сильный ветер, поднимая пыль столбом.

— Поспешим, — сказал Курт, пришпоривая лошадь.

Но буря настигала их с головокружительной быстротой; поднявшаяся пыль ослепляла людей и животных, задерживая их движение. Наступила темнота; деревья гнулись от ветра, за свистом которого слышались отдаленные раскаты грома.

— Поспешим. Мы уже недалеко от замка! — повторял Курт.

Но лошади становились на дыбы с взъерошенной гривой, они чуяли опасность. Каждое живое существо искало, где приютиться.

Я стал против Курта, отрывая нити, связывающие меня с ним и приспособляя те, по которым должна была пройти молния, то есть с двумя тяжелыми и насыщенными электричеством тучами. Вдруг сверкнул ослепительный свет, который точно зажег небо. Я видел, как все озарилось, словно пожаром, и астральные нити сгорели с треском, как волос на огне. Молния пронзила тело Курта и сожгла на нем компрометирующие документы, а астральное тело в мгновение ока вырвалось из земной оболочки на свободу, и я крепко схватил его. Отца Луку постигла та же участь, и Бонифаций увлек его грешную душу.

При виде хозяина, распростертого на земле, пораженные оруженосцы шептали «Ave Maria»; они хотели поднять его, думая, что он только оглушен, но увидели, что от гордого и дерзкого рыцаря остался труп, покрытый полуистлевшей одеждой.

В ту же минуту над истощенной землей хлынул проливной дождь. Во время этого страшного урагана, о котором долго вспоминали в округе, молния ударила также в замок Мауффен; часть старой башни обрушилась, похоронив под своими развалинами сокровища, предназначенные для моей искупительной жизни.

Курт, оглушенный и не сознававший происходящий с ним внезапной перемены, пришел в себя и в испуге отшатнулся, узнав меня и Бонифация.

— Ты умер, неблагодарный; ты покинул на земле тело, под защитой которого считал себя неуязвимым. Ты оплатил изменой и клеветой за мою любовь, теперь ты не избежишь моего справедливого гнева. Я не хочу мстить за себя, налагая на тебя нравственную пытку, негодный; но я расстаюсь с тобою на три века. Я разрываю соединявшие нас узы и оставляю тебя своре врагов, которых ты приобрел путем своих преступлений. Неблагодарный паразит, которого я защищал и окружал любовью! Ищи другого покровителя, или пожинай то, что посеял.

Я откинулся назад, обрезая нити, связывавшие еще меня с презренным. Я видел, как его астральное тело корчилось от отчаяния и ужаса при виде черной тучи враждебных духов, которые хотели схватить его, чтобы обречь на муки, описанные духом Мауффена, и только мое присутствие сдерживало их.

— Отец! — Это слово болезненным воплем вырвалось из сердца негодного, всегда трусившего перед страданием и очередной опасностью. Мое астральное тело ощутило болезненный толчок: звук этот прозвучавший в воздухе, в прежнее время сделал меня рабом этого неблагодарного.

Я оставил его грудным младенцем, а когда вернулся из продолжительного путешествия, ребенок трех лет, белокурый и красивый, как херувим, протянул мне свои маленькие ручонки и произнес это слово, приковавшее меня к нему. Мне некого было больше любить, кроме наследника моего имени, надежду моей страсти. Всегда слово «отец», сказанное им, когда он страшился чего-нибудь или тосковал, делало меня слабым до ослепления; а в эту минуту, когда я хотел бросить его беззащитным на произвол его врагов, это слово потрясло меня и пробудило все воспоминания прошлого.